Борис Слуцкий - Собрание сочинений. Т. 1. Стихотворения 1939–1961

Нас было семьдесят тысяч пленных
В большом овраге с крутыми краями.
Лежим
              безмолвно и дерзновенно.
Мрем с голодухи
                           в Кельнской яме.

Над краем оврага утоптана площадь —
До самого края спускается криво.
Раз в день
              на площадь
                                    выводят лошадь,
Живую
              сталкивают с обрыва.

Пока она свергается в яму,
Пока ее делим на доли
                                     неравно,
Пока по конине молотим зубами, —
О бюргеры Кельна,
                             да будет вам срамно!

О граждане Кельна, как же так?
Вы, трезвые, честные, где же вы были,
Когда, зеленее, чем медный пятак,
Мы в Кельнской яме
                                 с голоду выли?

Собрав свои последние силы,
Мы выскребли надпись на стенке отвесной,
Короткую надпись над нашей могилой —
Письмо
            солдату Страны Советской.

«Товарищ боец, остановись над нами,
Над нами, над нами, над белыми костями.
Нас было семьдесят тысяч пленных,
Мы пали за родину в Кельнской яме!»

Когда в подлецы вербовать нас хотели,
Когда нам о хлебе кричали с оврага,
Когда патефоны о женщинах пели,
Партийцы шептали: «Ни шагу, ни шагу…»

Читайте надпись над нашей могилой!
Да будем достойны посмертной славы!
А если кто больше терпеть не в силах,
Партком разрешает самоубийство слабым.

О вы, кто наши души живые
Хотели купить за похлебку с кашей,
Смотрите, как, мясо с ладони выев,
Кончают жизнь товарищи наши!

Землю роем,
                      скребем ногтями,
Стоном стонем
                            в Кельнской яме,
Но все остается — как было, как было! —
Каша с вами, а души с нами.

Ни тучки. С утра — погода.
И значит, снова тревоги.
Октябрь сорок первого года.
Неспешно плывем по Волге —
Раненые, больные,
Едущие на поправку,
Кроме того, запасные,
Едущие на формировку.
Я вместе с ними еду,
Имею рану и справку,
Талоны на три обеда,
Мешок, а в мешке литровку.
Радио, черное блюдце,
Тоскливо рычит несчастья:
Опять города сдаются,
Опять отступают части.
Кровью бинты промокли,
Глотку сжимает ворот.
Все мы стихли,
                       примолкли.
Но — подплывает город.
Улицы ветром продуты,
Рельсы звенят под трамваем.
Здесь погрузим продукты.
Вот к горе подплываем.
Гора печеного хлеба
Вздымала рыжие ребра,
Тянула вершину к небу,
Глядела разумно, до́бро,
Глядела достойно, мудро,
Как будто на все отвечала.
И хмурое, зябкое утро
Тихонько ее освещало.
К ней подъезжали танки,
К ней подходила пехота,
И погружали буханки.
Целые пароходы
Брали с собой, бывало.
Гора же не убывала
И снова высила к небу
Свои пеклеванные ребра.
Без жалости и без гнева.
Спокойно. Разумно. Добро.

Покуда солдата с тыла
Ржаная гора обстала,
В нем кровь еще не остыла,
Рука его не устала.
Не быть стране под врагами,
А быть ей доброй и вольной,
Покуда пшеница с нами,
Покуда хлеба довольно,
Пока, от себя отрывая
Последние меры хлеба,
Бабы пекут караваи
И громоздят их — до неба!

Еще скребут по сердцу «мессера»,
Еще
          вот здесь
                          безумствуют стрелки,
Еще в ушах работает «ура»,
Русское «ура-рарара-рарара!» —
На двадцать
                 слогов
                                строки.

Здесь
        ставший клубом
                              бывший сельский храм —
Лежим
           под диаграммами труда,
Но прелым богом пахнет по углам —
Попа бы деревенского сюда!
Крепка анафема, хоть вера не тверда.
Попишку бы ледащего сюда!

Какие фрески светятся в углу!
Здесь рай поет!
Здесь
       ад
               ревмя
                           ревет!
На глиняном истоптанном полу
Томится пленный,
                           раненный в живот.
Под фресками в нетопленном углу
Лежит подбитый унтер на полу.

Напротив,
                на приземистом топчане.
Кончается молоденький комбат.
На гимнастерке ордена горят.
Он. Нарушает. Молчанье.
Кричит!
            (Шепотом — как мертвые кричат.)

Он требует, как офицер, как русский,
Как человек, чтоб в этот крайний час
Зеленый,
             рыжий,
                         ржавый
                                      унтер прусский
Не помирал меж нас!

Он гладит, гладит, гладит ордена,
Оглаживает,
                 гладит гимнастерку
И плачет,
               плачет,
                          плачет
                                    горько,
Что эта просьба не соблюдена.

Лежит подбитый унтер на полу.
А в двух шагах, в нетопленном углу,
И санитар его, покорного,
Уносит прочь, в какой-то дальний зал,
Чтобы он
                своею смертью черной
Комбата светлой смерти
                                      не смущал.
И снова ниспадает тишина.
И новобранца
                    наставляют воины:
— Так вот оно,
                         какая
                                 здесь
                                          война!
Тебе, видать,
                      не нравится
                                             она —
Попробуй
               перевоевать
                                 по-своему!

Тяжелые капли сидят на траве,
Как птицы на проволоке сидят:
Рядышком,
                   голова к голове.
Если крикнуть,
                       они взлетят.
Малые солнца купаются в них:
В каждой капле
                        свой личный свет.
Мне кажется, я разобрался, вник,
Что это значит — рассвет.
Это — пронзительно, как засов,
Скрипит на ветру лоза.
Но птичьих не слышится голосов —
Примолкли все голоса.
Это — солдаты усталые спят,
Крича сквозь сон
                           невест имена.
Но уже едет кормить солдат
На кухне верхом
                            старшина.
Рассвет.
               Два с половиной часа
Мира. И нет войны.
И каплет медленная роса —
Слезы из глаз тишины.
Рассвет. По высям облачных гор
Лезет солнце,
                   все в рыжих лучах,
Тихое,
             как усталый сапер,
С тяжким грузом огня
                                  на плечах.
Рассвет. И видит во сне сержант:
Гитлер! Вот он, к стене прижат!
Залп. Гитлер падает у стены.
(Утром самые сладкие сны.)
Рассвет — это значит:
                                 раз — свет!
Два — свет!
                  Три — свет!
Во имя света для всей земли
По темноте — пли!
Солнце!
                  Всеми лучами грянь!
Ветер!
          Суши росу!

…Ах, какая бывает рань
В прифронтовом лесу!

Последнею усталостью устав,
Предсмертным равнодушием охвачен,
Большие руки вяло распластав,
Лежит солдат.
Он мог лежать иначе,
Он мог лежать с женой в своей постели,
Он мог не рвать намокший кровью мох,
Он мог…
Да мог ли? Будто? Неужели?
Нет, он не мог.
Ему военкомат повестки слал.
С ним рядом офицеры шли, шагали.
В тылу стучал машинкой трибунал.
А если б не стучал, он мог?
Едва ли.
Он без повесток, он бы сам пошел.
И не за страх — за совесть и за почесть.
Лежит солдат — в крови лежит, в большой,
А жаловаться ни на что не хочет.