Джордж Гордон Байрон - Паломничество Чайльд-Гарольда. Дон-Жуан

Учили персы юношей при Кире{914}
Стрелять из лука, ездить на коне
И правду говорить. И в новом мире
Мы это всё усвоили вполне;
Конечно — лук в музее, а не в тире,
Но конный спорт — по-прежнему в цене,
А что до Правды — то сия наука
Из моды вышла, как… стрела из лука.

Эффект дефекта этого велик,
Но сам «эффект сугубо дефективен»{915}, —
А почему — судить я не привык;
Одно лишь вам скажу: пусть я наивен,
Пусть часто заблуждаюсь, но язык
Патетики фальшивой мне противен.
Уже не раз предупреждал вас я,
Что муза очень искренна моя.

Ее неотразимые сужденья
Частенько бьют не в бровь, а прямо в глаз,
И горьким, вместо сладкого варенья,
Она гостей попотчует не раз, —
Зато правдивы все ее творенья;
Мы пишем с ней, предупреждаю вас,
Чтоб вы на нас и впредь не обижались:
«De rebus cunctis et quibusdam aliis»[177].

Весьма правдивым будет мой рассказ —
Рассказ о привиденьях, как ни странно,
И даже без особенных прикрас!
Но кто постичь способен смысл туманный
Явлений тех, что окружают нас?
Нам скептики мешают постоянно;
Но рот давно пора закрыть тому,
Кто б возражал Колумбу самому.

В легендах и преданьях исторических
Нам рассказали Монмут{916} и Турпин{917}
О случаях чудесных и мистических,
Реальных не имеющих причин.
Всего искусней критиков скептических
Опровергал блаженный Августин —
Какими бы их возраженья ни были —
Своим упрямым «quia impossibile»{918}.

Жить надо смертным в духе старины,
Придется предков следовать примеру;
Несбыточному верить вы должны
И невозможное принять на веру.
Столь таинства священные сложны,
Что мудрецы, рассудку зная меру,
В них верят, как в Писание. Они
От споров только крепче в наши дни.

И Джонсон думал, что на протяженье
Шести десятков горестных веков
Тревожат человечество виденья
И выходцы из призрачных миров.
И тщетно им навстречу возраженья
Возводят вал из доводов и слов:
Есть в мире сила выше нашей силы,
Которую сознанье не открыло.

Но между тем закончился обед
И даже ужин; танцы замирают,
Замолк оркестр, в гостиных меркнет свет,
Веселый шум и говор затихает…
И вот последний бальный туалет,
Как облачко на солнце, исчезает,
А в окна льются лунные лучи,
И гаснет свет слабеющей свечи.

Напоминает прошлый пиршеств чад
Шампанское на самом дне бокала,
Пустую пену пунша, легкий взгляд,
В котором тенью чувство пробежало,
Морскую зыбь, неясный аромат,
Круговорот пленительного бала,
Систем философических туман
И опиума радужный обман —

Покоя или счастья благодать,
Неясный бред, ничто, одно мгновенье…
Всего трудней бывает понимать
Души и мысли тайные движенья —
Искусство тирский пурпур{919} добывать
Так позабыли наши поколенья.
Но пусть же в мире сгинут поскорей
И пурпурные мантии царей!

Одеться перед балом, говорят,
Всем трудно, но труднее после бала
Надеть хандрой пропитанный халат,
Как Нессов плащ, и повторять устало,
Что вслед за Титом{920} юноши твердят:
«Опять потерян день, и ночь пропала!»
По мне, однако, было бы умней
Вести учет удачных наших дней.

Мой Дон-Жуан один в своем покое
Большое беспокойство ощущал;
Глаза Авроры были ярче вдвое,
Чем он со слов миледи ожидал,
И знай он, что творится с ним такое,
Он, верно, философствовать бы стал;
Но, к философии не прибегая,
Он попросту мечтал, порой вздыхая.

Жуан вздыхал. А тут еще луна,
Богиня всех вздыхающих, сияла,
Настолько ослепительно ясна,
Насколько наше небо позволяло.
Лирической тоской уязвлена,
Душа героя нашего пылала,
В ней разгорался пафос нежных слов
И томно-восклицательных стихов.

Любовник, астроном и сочинитель,
Поэт или влюбленный свинопас
Луну — фантазий давнюю обитель —
Почтили вдохновеньями не раз,
Когда она, блестящая в зените,
Рождает и простуду и экстаз,
Приливами морей повелевает
И томные сонеты навевает.

Лирическим раздумьем обуян,
В готическом покое горделивом
Не думал о покое Дон-Жуан.
Он видел, как мерцает прихотливо
Гладь озера сквозь призрачный туман;
Вдали, конечно, наклонялась ива,
И водопад срывался с крутизны,
Сверкая пеной снежной белизны.

На столике — верней, на туалете
(Я точности придерживаться рад;
О самом незначительном предмете
Я говорить не стану невпопад!) —
Свеча горела тускло. В мутном свете
Героя моего усталый взгляд
Встречал картины, вазы, гобелены
И темные готические стены,

Он вышел в зал. В багетах темных рам,
В неясной мгле таинственного света
Мерцали величаво по стенам
Прекрасные старинные портреты
Давно почивших рыцарей и дам, —
Кольчуги, шлемы, розы, кастаньеты…
Портреты мертвых под лучом луны
Особенно печальны и страшны.

Суровый рыцарь и седой монах
При лунном свете будто оживают;
Шаги твои на дремлющих коврах
Таинственные шорохи рождают;
Во всех углах гнездится смутный страх,
Причудливые блики выплывают:
«Как смеешь ты блуждать в ночной тени,
Когда не спят лишь мертвые одни?»

Неуловимо-призрачно смеется
Красавица, почившая давно;
Ее истлевший локон резво вьется,
Ее лицо луной озарено…
Портрет навеки юным остается,
Ему бессмертье странное дано;
Ведь и при жизни все портреты наши
Всегда моложе нас — и часто краше!

Итак, Жуан мечтательно вздыхал
О том, что все подвластно измененью —
И женщины и чувство. Он шагал,
Стараясь заглушить свое волненье, —
И вдруг неясный шорох услыхал…
Быть может, мышь? Быть может, привиденье?
(Никто не любит слышать в час ночной
Шуршанье между шторой и стеной!)

Но то была не мышь, а тень немая
Монаха в темной мантии, в шлыке;
Он подвигался, глаз не поднимая,
Сжимая четки в призрачной руке,
Ныряя в тень и снова выплывая
На лунный свет, как лодка на реке, —
И только поравнявшись с Дон-Жуаном,
Его пронзил каким-то взором странным.

Жуан окаменел; хоть он слыхал
О призраках в старинных замках этих,
Но как-то никогда не допускал,
Что человек способен лицезреть их.
Он россказням совсем не доверял:
Что призраки? Вранье! Ведь мы не дети!
Но что-то вдруг мелькнуло перед ним,
Как облако иль стелющийся дым,

Три раза кряду это порожденье
Земных, небесных или темных сил
Прошло по галерее; без движенья
За ним Жуан испуганный следил,
И волосы его, как дуновенье,
Неизъяснимый ужас шевелил.
Остановить монаха он пытался…
Увы! Язык ему не подчинялся!

На третий раз таинственная мгла
Глубокого глухого коридора
Монаха поглотила. Там была
Простая дверь, а может быть, и штора;
Бесплотные и плотные тела
Способны от внимательного взора
Вдруг исчезать неведомо куда
Без явственной причины и следа.

Встревоженный Жуан не шевелился,
Не отрываясь глядя в полутьму,
В которой непонятно растворился
Ужасный дух, явившийся ему.
И каждый бы, я думаю, смутился,
Увидев непонятное уму.
Рассеянный и бледный, еле-еле
Он ощупью добрался до постели.

Здесь он протер глаза и поспешил
Взглянуть вокруг: свеча на туалете
Горела безмятежно. Он решил
Найти забвенье в лондонской газете,
Где дипломат, и критик, и зоил
Охотно судят обо всем на свете —
О короле, о ваксе, о балах,
О внешних и о внутренних делах.

Здесь все напоминало мир живых,
Но все-таки его дрожали руки;
Прочел он несколько столбцов пустых
И, кажется, статью о Хорне Туке{921};
Под одеялом съежился, притих,
Ловя тревожно все ночные звуки;
И скоро сон — целитель слабых сил —
Его глаза усталые смежил.

Но часто просыпался он тревожно,
Не понимая, что же видел он?
Виденье ль? Сновиденье ль? Все возможно,
Хоть суеверный страх уже смешон.
К утру он задремал, но осторожно
Слуга прервал его недолгий сон,
Предупредив почтительно и чинно,
Что время одеваться господину.

Мой Дон-Жуан оделся. Сей обряд
Обычно развлекал его немало,
Но в этот день его унылый взгляд
И зеркало почти не занимало.
Он локоны расправил наугад
И застегнул жилет довольно вяло,
И галстук у него на левый бок
Подвинулся — почти на волосок.

Он появился к утреннему чаю;
Рассеянно к столу придвинул стул
И, на приветствия не отвечая,
Рассеянно из чашки отхлебнул,
Обжегся — и, смешков не замечая,
За ложечкою руку протянул.
Тут сразу угадала Аделина,
Что тайная тоска всему причина.

Он бледен был — она еще бледней.
Она украдкой что-то прошептала,
Лорд Генри невпопад ответил ей,
Что на тартинках масла слишком мало.
Графиня шалью шелковой своей
Спокойно и задумчиво играла,
Аврора же — святое существо —
Во все глаза глядела на него.

Печали без достаточной причины,
Как водится, не терпит высший свет.
«Здоровы ль вы?» — спросила Аделина.
Жуан ответил: «Да… Немножко… нет…»
Домашний врач осведомился чинно
По части сердца и других примет,
На что Жуан ответил лаконично,
Что, право, чувствует себя отлично.

«Да», «нет», «отлично» — странные слова,
И выглядел Жуан довольно странно:
У бедного кружилась голова,
Да и в глазах темнело непрестанно.
Он отвечал врачу едва-едва,
И понял тот по виду Дон-Жуана,
Что ежели недуг его лечить,
То не врача бы надо пригласить.

Лорд Генри между тем разговорился,
Свой шоколад откушав превосходный,
Сказал, что гость, наверно, простудился,
Хотя погода не была холодной, —
Потом к графине мило обратился:
«Что граф? И как недуг его природный —
Подагра, эта ржавчина господ,
Суставы благородные грызет?»

Жуану, как хозяин благосклонный,
Он улыбнулся: «Вид у вас такой,
Как будто наш монах неугомонный
Нарушил ваш полуночный покой!»
С гримасою притворно-удивленной,
Но все-таки бледнея, мой герой
Сказал, тревогу тайную скрывая:
«Какой монах? Я ничего не знаю!»

«Помилуйте! Фамильный наш монах!
Легенда, впрочем, часто привирает;
Но все-таки хоть в нескольких словах
Вам рассказать об этом подобает,
Хотя уже давно в моих стенах
Сей древний посетитель не бывает.
Не знаю — он ли стал смирней, чем был,
Иль наше зренье разум притупил».

«Ах, милый мой! — миледи возразила
(Взглянув на Дон-Жуана моего,
Она весьма легко сообразила,
Что эта тема трогала его), —
Я много раз, уж кажется, просила
Не говорить об этом ничего;
Шутить на эти темы неуместно,
А древнее преданье всем известно».

«Да я шутить совсем и не желал! —
Сказал милорд. — Припомни, дорогая,
Как нас он после свадьбы напугал,
По галерее в сумерки блуждая!»
Но тут он поневоле замолчал,
Увидев, что супруга молодая
Взялась за арфу, в струнах пробудив
Задумчивый и жалобный мотив.

«Баллада о монахе! Это мило! —
Вскричал милорд. — Но ты прибавь слова,
Которые сама же сочинила:
Без текста эта музыка мертва!»
Все общество тотчас же попросило
Хозяйку спеть, на что она сперва
Поколебалась, несколько смутилась —
И под конец, понятно, согласилась.

Прелестные певицы каждый раз
Разыгрывают милое смятенье,
Обычно умиляющее нас, —
И Аделина, начиная пенье,
Ни на кого не поднимала глаз,
Но проявила тонкое уменье
И высший дар изящной простоты
 (Что для меня дороже красоты).