Анатолий Аврутин - Журнал «День и ночь» 2011–03 (83)
В стихотворении живущей с 1991 года в США Ирины Машинской «Книга» — черты, свойственные современной эмигрантской поэзии: некоторая интонационная вяловатость и лексическая неуклюжесть («нарядная, у стола — скатерть в сто ватт — открыта / дверь, с порога я вижу вазочки и закуски / будем с тобой чай из чашек московских»), словно продиктованная отлучением от родной языковой стихии; географическое разделение на «здесь» и «там» с уходом в метафизическое измерение:
Там волна волну залатает, фольга золотая
это ещё не точка, это лишь запятая
там вода воду тешит, волна волну утешает,
и что ещё не бывало, уже бывает
Сродни Машинской и Светлана Мамедова, родившаяся в Ташкенте, но в настоящее время живущая в Сиэтле (США). Несмотря на талант, остро чувствуется отсутствие или недостаточность литературной среды, вынужденная отстранённость от русской стихотворной традиции. Иногда эта отстранённость нивелирует художественное значение стихотворения ввиду композиционной и рифменной небрежности, не ощущаемой автором:
Шагами обмануть пространство
Терпеньем высветлить печаль
Оставить след средь многих строчек
Словами скрыв значенье точек
По-восточному неторопливы, размеренны стихи Данила Файзова — отправной точкой лирического сюжета становится мгновение, словно выхваченное из городской суматохи и символизирующее возможность подумать о смысле жизни.
А когда ты память словно пиджак
Повесишь на спинку стула
На семи ветрах прилетят к тебе молодые гости
и предстанет мир муравейником или ульем
оставляя в прошлом свои вопросы
Жизни, как водится, сопутствует её оппозиция, присутствие которой выражено в стихах Файзова различно: так, в интересном стихотворении о диалоге Москвы и природы столица побеждает природу в споре, возвышаясь, но и идентифицируясь с ней.
москва отвечает на то я здесь
что тебя-то спросить забыли
оттого что ты это я и есть
если вдруг кому непонятно
и велит столица звонить и петь
и стоят солдатики оловянны
и у них на кокардах-погонах пятна
а в руках боржом сулугуни вина
и батон нарезная смерть.
Юсуфа Караева можно назвать поэтом тонкой душевной организации: мотивы обиды и непонимания человека в меняющемся мире повторяются в его подборке. Непонимание — в дидактичном стихотворении о ребёнке и взрослых, смотрящих на него с высоты возрастного полёта; непонимание — в разговоре с любимой, на признания отвечающей «я тоже». Стихи балансируют на грани верлибра и лирической прозы — часто возникает не совсем мотивированная расстановка межстрочных пауз с одновременной прозаической нарративностью.
Ты быстро обижаешься на то чего нет
На твою собственную обиду
Как потерянная игрушка
Лежащая под кроватью несколько дней
Твоя недосказанность чувств и нежелание
Юлий Хоменко — мастер короткого ироничного пейзажа. Подборка в «Интерпоэзии» получилась в каком-то смысле космополитичной: замкнутость побуждает лирического героя к искусственному, порой метафизическому расширению пространства. Снега Вены осенней — те же, «что метут на Москву с Енисея», сады и парки Вены напоминают Петербург. За внешней лёгкостью восприятия — тоска по родине, которая, как известно, «давно разоблачённая морока». В стихотворении про облако — мотив вынужденной заброшенности в чуждый мир:
Впрочем, что ж разводить художества? —
В синь забросили, не спросили.
А оттуда — просёлков множество
По Бразилии, по России.
Эмигрантскую линию продолжает и Александр Мельник, живущий с 2000 года в Бельгии. Неуют в чужой стране обуславливает и перевоплощение в другой облик, и горестные признания:
Помешала карма мне стать котом,
не мечтать о бренном и о пустом —
кувыркаться, мурлыкать и щурить глаз,
да консервы из банок съедать за раз.
Сбили с толку кочевника миражи.
Я не должен, дружище, не должен жить.
Стихи Олега Вулфа рассчитаны на погружение в определённую атмосферу, более важную, чем формально-логическая выстроенность: трудноуловимый поток звуково-ассоциативных связей ведёт через кочки и зияния смысла.
Узкую песню тянут, что было сил зажмурясь, сжав кулаки, из ртов.
Керосиновый луч подними, освети их лица истцов.
Песней обнесена на свету оса. Свинчена в ось пыльца,
спасена, к вечеру лишь осыплется.
Зыбкими ассоциативными связями пронизана и подборка Гедалия Спинадель, где преобладают в основном верлибры, пронизанные генетическим ощущением рода:
Ковш экскаватора
с налипшею землёй
Девчонка тонкая
Бегущая в метро по переходу
Церквушка жёлтая
Чья колокольня высоко
Свой крест несёт
Среди желтеющей листвы и голых веток —
Родня моя в пространстве утра
Следом идёт поэтическая проза Маргариты Меклиной «Совы Вейвея» об уничтожении выставки художника-авангардиста в Шанхае, предваряемая авторским предисловием. В разделе «Verba poetica» читатель найдёт небезынтересную статью Владимира Гандельсмана о Софии Парнок. Там же — мудрая и точная статья Елены Игнатовой «Кто мы? Ленинградский андерграунд семидесятых», написанная почти тридцать лет назад и напечатанная в самиздатовском журнале «Обводный канал». Вопросы, затрагиваемые в статье, гораздо шире названия — о литературе вообще, связи её с традицией, конформизме и нонконформизме. О поэзии самой Елены Игнатовой дельно и проникновенно пишет русский поэт, живущий в Иерусалиме, Анатолий Добрович; в разделе «Новые книги» опубликована и рецензия Евгения Абдуллаева на книгу Игоря Меламеда «Воздание». «In memoriam» посвящён памяти Анны Яблонской — драматурга, поэта, автора «Интерпоэзии», погибшей при теракте в аэропорту Домодедово 24 января 2011. О ней вспоминает Виталий Науменко, а Виктор Ивашв посвятил памяти Яблонской стихотворение — на удивление художественно состоятельное и не тянущее на альбомное, что нехарактерно для посвящений.
Говоришь объедающий голод
говоришь что всё просчитал
и енота ожоговой трогая
из плоящейся раны достал
и на древо с его каруселью
календарик дарёный глядит
над сушёною ссученой елью
той что буквой засохшей кроит
[…]
Также в журнале опубликованы переводы Дана Пагиса (классика современной ивритской поэзии, 1930–1986) Александром Барашем и новый перевод с английского Владимиром Ермолаевым поэмы Томаса Элиота «Полые люди».
ДиН дебют
Юлия Балабанова[69]
Забылись над бездной
Замри… Смотри: твоя рука застыла на гитарной глади.
Не убирай её пока… Хочу попробовать в тетради
Её нарисовать… Вот так. Нет, не смотри!.. смотри на руку,
Под кожей движется по кругу, пульсируя гитаре в такт,
Живая жгучая волна… Смотри: рука твоя бледна,
И по рисунку вздутых жил я разгадаю, как ты жил,
Как бил ладонью по стеклу, пытаясь достучаться внутрь,
И как на пепелищах утр руками разгребал золу.
Как сжать в кулак ладонь пришлось… Но в тонких пальцах
нежным током
Та дрожь, когда ты ненароком дотронулся моих волос…
И как она на гриф гитарный легла, молчанью вопреки.
Замри… Не убирай руки…
Тайный гербарий
Память беседует с нами на мёртвой латыни.
Время куражится, наши эпохи листая.
Прах обращается в хлам, в сувениры — святыни.
Птица не помнит гнезда, уносимая стаей.
Колос не помнит зерна, из которого вырос.
Прошлое — сон. И его не поймаешь с поличным.
Память хрупка и прозрачна, как древний папирус,
Хоть долговечна, как он, и, как он, символична.
Память жестока и так своенравна. Но в паре
С ней — ускользающей, тающей и бесполезной —
Я собираю упрямо в свой тайный гербарий
Зёрна, колосья и птиц, что забылись над бездной.
У женщин должны быть дети и длинные волосы
Бывают, конечно, с короткими волосами.
Бывает даже, что вроде бы им идёт.
Но ведь короткие, согласитесь сами,
Это же вызов. А длинные — наоборот.
С детьми сложнее. Бывает, не вышли дети.
Их просто так не найдёшь, не купишь за деньги.
А надо платить всегда намного дороже —
Жизнью другой. И собою другою тоже.
Мир больше не бьётся на чёрно-белые полосы.
Становится проще. Или наоборот.
У женщин должны быть дети и длинные волосы.
Можете спорить. Но с верой не спорят. Вот.
Сомнамбула
