Павел Антокольский - Стихотворения и поэмы

Когда во мгле веков природа-мать рожала
Чуть ли не каждый день чудовищный приплод,
Я с великаншею сдружился бы, пожалуй,
И льнул к ее ногам, как сладострастный кот.

Я любовался бы, как девственница дышит,
Как забавляется зловещею игрой,
Как в сердце у нее опасный пламень пышет
И влажные глаза туманятся порой.

Я наблюдал бы рост могучий с удивленьем,
Карабкался бы вверх по согнутым коленям,
А в летний зной, когда на черно-синий мох

Она простерлась бы и тень ее скрывала,—
Спал на ее груди, меж двух живых холмов,
Как мирный городок у горного провала.

Как эта женственная кожа
         В смуглых отливах
На матовый муар похожа
         Для глаз пытливых!

Я в запахе прически душной
         Чую жемчужный
Приморский берег, бриз воздушный
         В гавани южной,

И расстаюсь с моей печалью
         В томленье странном,
И, словно парусник, отчалю
         К далеким странам.

В твоих глазах ни тени чувства,
         Ни тьмы, ни света —
Лишь ювелирное искусство,
         Блеск самоцвета.

Ты, как змея, качнула станом,
         Зла и бездушна,
И вьешься в танце непрестанном,
         Жезлу послушна.

И эта детская головка
         В кудрях склоненных
Лишь балансирует неловко,
         Словно слоненок.

А тело тянется, как будто,
         В тумане рея,
Шаланда в зыбь недвижной бухты
         Роняет реи.

Не половодье нарастает,
         Льды раздвигает —
То зубы белые блистают,
         Слюна сбегает.

Какой напиток в терпкой пене
         Я залпом выпью,
Какие звезды упоенья
         В туман просыплю!

В мозгу моем гуляет важно
Красивый, кроткий, сильный кот
И, торжествуя свой приход,
Мурлычет нежно и протяжно.

Сначала песня чуть слышна —
В басовых тихих переливах,
Нетерпеливых и ворчливых,
Почти загадочна она.

И вот она струит веселье
В глубины помыслов моих,
Похожа на певучий стих,
На опьяняющее зелье.

Смиряет злость мою сперва
И чувство оживляет сразу.
Чтобы сказать любую фразу,
Коту не надобны слова.

Он не царапает, не мучит
Тревожных струн моей души
И только царственно в тиши
Меня, как скрипку, петь научит,

Чтобы звучала скрипка в лад
С твоею песенкой целебной,
Кот серафический, волшебный,
С гармонией твоих рулад!

Двухцветной шкурки запах сладкий
В тот вечер я вдохнул слегка,
Когда ласкал того зверька
Один лишь раз, и то украдкой.

Домашний дух иль божество,
Всех судит этот идол вещий,
И кажется, что наши вещи —
Хозяйство личное его.

Его зрачков огонь зеленый
Моим сознаньем овладел.
Я отвернуться захотел,
Но замечаю удивленно,

Что сам вовнутрь себя глядел,
Что в пристальности глаз зеркальных,
Опаловых и вертикальных,
Читаю собственный удел.

Давно писателю близка,
Я только трубка-самокурка
С головкой кафра или турка
И ублажаю знатока.

Когда гнетет его тоска,
Когда темна его конурка,
Я словно сельская печурка,
Что согревает бедняка.

Я эту душу занавешу
Как бы завесой дымовой,
И он забудет сумрак свой.

В колечках дыма распотешу
Его тревогу, а тоску
Всю целиком заволоку.

Оглушительно улица выла, когда
Эта юная женщина в трауре полном
Подняла край вуали движеньем безмолвным —
И прошла, словно статуя, странно горда.

Только стройные ноги мелькнули мгновенно.
Но я пил в этом взоре, как пьяница пьет,
Наслажденье, которое тут же убьет,
Наважденье, которое самозабвенно.

Проблеск молнии… Ночь! Лишь на миг красотой
Воскрешен и отравлен! Но миг этот прожит.
Только в вечности я прикажу тебе: стой!

Впрочем, так далеко! Да и поздно, быть может!
У меня нет примеч от тебя и следа…
Как тебя я любил бы, ты знала тогда?!

Изображенный здесь на диво,
Художник смелый, выйдя в бой,
Смеяться учит над собой,—
Он мастер мудрый и правдивый.

Его веселые листы
Полны энергии великой.
И Зло со всей своею кликой
Такой страшится прямоты.

В изломах контуров и линий
Ни Мефистофель, ни Мельмот
Нам сердце стужей не проймет,
Не вспыхнут факелы Эринний.

Там — сатанинская игра,
Отчаянье, уничиженье.
Здесь — яркое воображенье,
Провозглашение Добра.

Беспечно плещется речушка, и цепляет
Прибрежную траву, и рваным серебром
Трепещет, а над ней полдневный зной пылает,
И блеском пенится ложбина за бугром.

Молоденький солдат с открытым ртом, без кепи,
Всей головой ушел в зеленый звон весны.
Он крепко спит. Над ним белеет тучка в небе.
Как дождь, струится свет. Черты его бледны.

Озябший, крохотный, как будто бы спросонок
Чуть улыбается хворающий ребенок.
Природа, приголубь солдата, не буди!

Не слышит запахов, и глаз не поднимает,
И в локте согнутой рукою зажимает
Две красные дыры меж ребер на груди.

Зеваки, вот Париж! С вокзалов к центру согнан.
Дохнул на камни зной — опять они горят.
Бульвары людные и варварские стогна.
Вот сердце Запада, ваш христианский град!

Провозглашен отлив пожара! Всё забыто.
Вот набережные, вот бульвары в голубом
Дрожанье воздуха, вот бивуаки быта…
Как их трясло вчера от наших красных бомб!

Укройте мертвые дворцы в цветочных купах!
Бывалая заря вам вымоет зрачки.
Как отупели вы, копаясь в наших трупах,—
Вы, стадо рыжее, солдаты и шпики!

Принюхайтесь к вину, к весенней течке сучьей!
Игорные дома сверкают. Ешь, кради!
Весь полуночный мрак, соитьями трясущий,
Сошел на улицу. У пьяниц впереди

Есть напряженный час, когда, как истуканы,
В текучем мареве рассветного огня
Они уж ничего не выблюют в стаканы
И только смотрят вдаль, молчание храня…

Во здравье задницы, в честь Королевы вашей!
Внимайте грохоту отрыжек и, давясь
И обжигая рот, сигайте в ночь, апаши,
Шуты и прихвостни! Парижу не до вас.

О грязные сердца! О рты невероятной Величины!
Сильней вдыхайте вонь и чад!
И вылейте на стол, что выпито, обратно, —
О победители, чьи животы бурчат!

Раскроет ноздри вам немое отвращенье,
Веревки толстых шей издергает чума…
И снова — розовым затылкам нет прощенья.
И снова я велю вам всем сойти с ума —

За то, что вы тряслись, за то, что, цепенея,
Припали к животу той Женщины, за ту
Конвульсию, что вы делить хотели с нею,
И, задушив ее, шарахались в поту!

Прочь, сифилитики, монархи и паяцы!
Парижу ли страдать от ваших древних грыж
И вашей хилости и ваших рук бояться?
Он начисто от вас отрезан — мой Париж!

И в час, когда внизу, барахтаясь и воя,
Вы околеете, без крова, без гроша,—
Блудница красная всей грудью боевою,
Всем торсом выгнется, ликуя и круша!

Когда, любимая, ты гневно так плясала?
Когда, под чьим ножом так ослабела ты?
Когда в твоих глазах так явственно вставало
Сиянье будущей великой доброты?

О полумертвая, о город мой печальный!
Твоя тугая грудь напряжена в борьбе.
Из тысячи ворот бросает взор прощальный
Твоя История и плачет по тебе.

Но после всех обид и бед благословенных,
О, выпей хоть глоток, чтоб не гореть в бреду!
Пусть бледные стихи текут в бескровных венах!
Позволь, я пальцами по коже проведу.

Не худо все-таки! Каким бы ни был вялым,
Дыханья твоего мой стих не прекратит.
Не омрачит сова, ширяя над обвалом,
Звезд, льющих золото в глаза кариатид.

Пускай тебя покрыл, калеча и позоря,
Насильник! И пускай на зелени живой
Ты пахнешь тлением, как злейший лепрозорий, —
Поэт благословит бессмертный воздух твой!

Ты вновь повенчана с певучим ураганом,
Прибоем юных сил ты воскресаешь, труп!
О город избранный! Как будет дорога нам
Пронзительная боль твоих заглохших труб!

Поэт подымется, сжав руки, принимая
Гнев каторги и крик погибших в эту рань.
Он женщин высечет зеленой плетью мая.
Он скачущей строфой ошпарит мразь и дрянь.

Все на своих местах. Всё общество в восторге.
Бордели старые готовы к торжеству.
И от кровавых стен, со дна охрипших оргий
Свет газовых рожков струится в синеву.