Артюр Рембо - Озарения
L’amour s’en va
Comme la vie est lente
Et comme l’Espérance est violente
Vienne la nuit sonne l’heure
Les jours s’en vont je demeure
Passent les jours et passent les semaines
Ni temps passé
Ni les amours reviennent
Sous le pont Mirabeau coule la Seine
Vienne la nuit sonne l’heure
Les jours s’en vont je demeure
Из сборника Vitam Impendere Amore
О юность моя пропавшая
О юность моя пропавшая
Словно венок увядшая
Вот уже у дверей подозренья
И холодного время презренья
А пейзаж-то намалёван
И в речке не взаправду кровь
Вон мимо проходящий клоун
Под звёздами рыдает вновь
Холодный луч в пыли играет
И щёчку милой освещает
Раздался выстрел резкий крик
Из сумрака портрет возник
Под рамкой треснуло стекло
Невыразимое словами
От мысли к звуку замерло
Меж ожиданьем и прощаньем
О юность моя пропавшая
Словно венок увядшая
Вот уже у дверей сожалений
И рассудка холодного время
Ô ma jeunesse abandonnée…
Ô ma jeunesse abandonnée
Comme une guirlande fanée
Voici que s’en vient la saison
Et des dédains et du soupçon
Le paysage est fait de toiles
Il coule un faux fleuve de sang
Et sous l’arbre fleuri d’étoiles
Un clown est l’unique passant
Un froid rayon poudroie et joue
Sur les décors et sur ta joue
Un coup de revolver un cri
Dans l’ombre un portrait a souri
La vitre du cadre est brisée
Un air qu’on ne peut définir
Hésite entre son et pensée
Entre avenir et souvenir
Ô ma jeunesse abandonnée
Comme une guirlande fanée
Voici que s’en vient la saison
Des regrets et de la raison
Марио Мафаи, Натюрморт с цветами
* * *Ложатся сумерки Из сада
Слышны рассказчиц голоса
Хозяйка-ночь тому и рада
Им распускает волоса
Ах дети малые вы дети
Зачем хотите улететь
Что розе разговоры эти
Благоухая умереть
Ведь вот он тёмный час цыгана
Скорей наполните кувшин
Струёй волшебною фонтана
Он роз влюблённых господин
* * *Le soir tombe et dans le jardin
Elles racontent des histoires
À la nuit qui non sans dédain
Répand leurs chevelures noires
Petits enfants petits enfants
Vos ailes se sont envolées
Mais rose toi qui te défends
Perds tes odeurs inégalées
Car voici l’heure du larcin
De plumes de fleurs et de tresses
Cueillez le jet d’eau du bassin
Dont les roses sont les maîtresses
Карой Ференци, Орфей
Поль Валери (Paul Valery)
Из сборника Альбом старых стихов (Album de vers anciens)
Вальвэн[9]
Здесь не твой ли лесок к водам милым распущен,
Словно кудри, рукой благодатной, когда,
Затерявшись в листве, ялик призрачный спущен,
И на волнах дрожит жарких солнц череда, −
Ослепляя, вдоль борта, − обласканных Сеной,
Заполдневных предчувствуя близость часов,
И в роскошество лета твой парус нетленный
За косою лесистой вмешаться готов.
Так пускай в этот гвалт вселазурного брюта
Золотая твоя отплывёт тишина…
Словно тень от страницы мелькнула над ютом
И на Сену упала, чья кожа – пыльна −
Зеленей переплёта той книги старинной,
Что навечно осталась открытой в гостинной.
Valvins
Si tu veux dénouer la forêt qui t’aère
Heureuse, tu te fonds aux feuilles, si tu es
Dans la fluide yole à jamais littéraire,
Traînant quelques soleils ardemment situés
Aux blancheurs de son flanc que la Seine caresse
Émue, ou pressentant l’après-midi chanté,
Selon que le grand bois trempe une longue tresse,
Et mélange ta voile au meilleur de l’été.
Mais toujours près de toi que le silence livre
Aux cris multipliés de tout le brut azur,
L’ombre de quelque page éparse d’aucun livre
Tremble, reflet de voile vagabonde sur
La poudreuse peau de la rivière verte
Parmi le long regard de la Seine entr’ouverte.
Видимое
Если пляж скрипуч, и если
Сумрак куксится, слезлив,
А лазурь слезой в замес ли
Или в волн речитатив,
Дева дымчатых воздухов
Из царенья своего,
Грезя и не слыша, слухов
Гонит стайки для того,
Чтобы ветер губы тронул,
Соль сверкнула на зубах …
Из глубин исторгнут, стону
Вслед, навеки не зачах
Тот огонь души нежнейший,
Освещая мрак древнейший.
Vue
Si la plage planche, si
L’ombre sur l’oeil s’use et pleure
Si l’azur est larme, ainsi
Au sel des dents pure affleure
La vierge fumée ou l’air
Que berce en soi puis expire
Vers l’eau debout d’une mer
Assoupie en son empire
Celle qui sans les ouïr
Si la lèvre au vent remue
Se joue à évanouir
Mille mots vains où se mue
Sous l’humide éclair de dents
Le très doux feu du dedans.
Сен-Жон Перс (Saint-John Perse)
Из книги Анабазис (Anabase)
Песня
Мой жеребец как вкопанный под древом воркующих горлиц, а я свистом столь чистым свищу, что и для их берегов, хранящих все эти реки, не найдётся обетований. (Листья, к утру оживающие, суть к образу славы )…
* * *И совсем не то чтобы человек не был грустен, но, поднимаясь до света и с осторожностью пребывая в поле притяжения старого дерева, подбородком опершись на последнюю звезду, видит он в глубине неба огромных размеров чистые вещи, которые превращаются в наслаждение.
* * *Мой жеребец как вкопанный под воркующим деревом, свистом свищу почище… И мир тем, которые умрут, так и не увидев этот день. Но от моего брата поэта есть известия. Он написал ещё кое-что очень нежное. И некоторые об эом узнали.
Chanson
Mon cheval arrêté sous l’arbre plein de tourterelles,
je siffle un sifflement si pur, qu’il n’est promesses à
leurs rives que tiennent tous ces fleuves. (Feuilles vivantes
au matin sont à l’image de la gloire)…
* * *Et ce n’est point qu’un homme ne soit triste, mais se levant avant le jour et se tenant avec prudence dans le commerce d’un vieil arbre, appuyé du menton à la dernière étoile, il voit au fond du ciel de grandes choses pures qui tournent au plaisir.
* * *Mon cheval arrêté sous l’arbre qui roucoule, je siffle
un sifflement plus pur… Et paix à ceux qui vont
mourir, qui n’ont point vu ce jour. Mais de mon frère
le poète, on a eu des nouvelles. Il a écrit encore une
chose très douce. Et quelques-uns en eurent connaissance.
Из книги Горечи (Amers)
И вы, моря…
I
И вы, Моря, чтецы видений, которым нет конца ни края, оставите ли нас однажды вечером у ростр умолкших Града, среди твоих, народ, камней и бронзовых ветвистых лоз?
Тем, кто внимают нам на этом склоне века, не знающего упадка, тесно в твоих, толпа, пределах: Море, бескрайнее и зелёное, словно полоска зари там, где восходят люди,
Море в праздничном, одой из камня ты сходишь по мрамору лестниц: канун праздника и сам он – к нашим пределам – и рокот немолчный и праздник в рост человеческий – Море само есть вигилия наша, божественного оглашение…
Траурный аромат розы в осаду уже не возьмёт прутья ограды могильной; час ходячий всем здесь чужую душу свою в пальмовых листьях не спрячет … Горечь, была ли когда-нибудь ты на губах у нас ныне живущих?
Видел улыбку в блеске огней во всю ширь отдыхающей этой громады: Море в праздничном видений наших – словно Пасха трав зеленеющих, словно праздник, который мы празднуем,
Море в пределах своих всё в праздничном, а над ним – сокольничанье белым-белых облаков, словно франшиза[10] гнезда родового или под «право мёртвой руки»[11] подпавшие земли или провинция, в буйстве трав утопавшая и проигранная в кости …
О, бриз, рожденье моё собою наполни! И милость моя канет, кружась, под сводами зрачка широчайшими!. Дротики Полдня трепещут во вратах радости. Барабаны небытия уступают свирелям света. И Океан, тушей своей обминая умершие розы, над белым известняком наших террас поднимает голову Тетрарха!
Фредерик Лорд Лейтон, Жаркий июнь
Et vous, Mers …
I
Et vous, Mers, qui lisez dans de plus vastes songes, nous laisserez-vous un soir aux rostres de la Ville, parmi la pierre publique et les pampres de bronze?
Plus large, ô foule, notre audience sur ce versant d’un âge sans déclin: la Mer, immense et verte comme une aube à l’orient des hommes,
La Mer en fête sur ses marches comme une ode de pierre: vigile et fête à nos frontières, murmure et fête à hauteur d’homme – la Mer elle-même notre veille, comme une promulgation divine…
L’odeur funèbre de la rose n’assiégera plus les grilles du tombeau; l’heure vivante dans les palmes ne taira plus son âme d’étrangère… Amères, nos lèvres de vivants le furent-elles jamais?
J’ai vu sourire aux feux du large la grande chose fériée: la Mer en fête de nos songes, comme une Pâque d’herbe verte et comme fête que l’on fête,
Toute la Mer en fête des confins, sous sa fauconnerie de nuées blanches, comme domaine de franchise et comme terre de mainmorte, comme province d’herbe folle et qui fut jouée au dés…
Inonde, ô brise, ma naissance! Et ma faveur s’en aille au cirque de plus vaste pupille!.. Les sagaies de Midi vibrent aux portes de la joie. Les tambours du néant cèdent aux fibres de lumière. Et l’Océan, de toute parts foulant son poids de roses mortes,
Sur nos terrasses de calcium lève se tête de Tétrarque!
* * *И было это на закате, когда, словно по вывернутым наружу внутренностям, переполнившим пространство, пробегает первая вечерняя дрожь, в то время как над позолотой храмов и в Колизеях с оградами старинного литья (в которых солнечные лучи пробили бреши), в невидимых гнёздах сипух пробуждается предвечный дух таинств среди внезапно возникшего оживления широко представленной париетальной[12].
И когда мы бежали к тому, что было обещано нашими снами по красной земле ввысь уходящего склона, под завязку набитого костями и головами принесённого в жертву скота, и когда мы топтали своими ногами красную землю жертвоприношений, убранную словно для празднества лозами и пряными травами, – так голова овна под золотой лежит бахромой и шнуровкой, – мы увидели как вдалеке к небу взмывает ещё один лик из наших сновидений: святыня в своём величии, Море, чужое, часами стражи своей мерящее своё одиночество, – словно та неуступчивая и несравненная Чужестранка, обречённая до скончания века ждать того, кто будет ей под стать, – Море, блуждающее, попавшее в ловушку своего заблуждения.
