Александра Паркау - Огонь неугасимый

В те далекие дни, что для нас теперь ближе
И понятней других вглубь ушедших времен
В одинокой мансарде жил в бурном Париже
Молодой и безвестный художник Прюдон.

Он глядел из окна на жемчужное небо,
На манящие зори туманных высот,
А внизу жаждой зрелищ, добычи и хлеба
В сетках улиц кипел опьяневший народ.

Но художник не слышал зловещих раскатов,
Не искал в смутах дня жизнью попранных прав,
И в цветах догоравших на небе закатов
Видел лик Божества, душу грезе отдав.

Он однажды сидел в груде гипса и хлама,
Разбирая наброски скопившихся лет.
Постучав у дверей, незнакомая дама
В мастерскую вошла заказать свой портрет.

— Только бюст… Фон неважен… Стена голубая
Или старой портьеры поблекший атлас…
Но как можно скорей. Я на днях уезжаю…
Три сеанса, не больше. Начнемте сейчас.

Она ловко уселась, поправила кудри,
В детских ямочках щек отблеск солнца играл,
Улыбались глаза в темных мушках и пудре,
И подкрашенный ротик алел, как коралл.

Пододвинув мольберт, приготовил он краски
И привычной рукой набросал на холсте
Грациозный овал, подведенные глазки,
Мягко спущенный локон в атлас декольте.

Расчленяя искусную прелесть модели,
Он ловил тот фривольный, подчеркнутый тон,
Что преподал Версаль в кружевах акварели,
В пасторалях принцесс утвердил Трианон.

Только вечер, спустив золотые вуали,
Охладил и   пресек его пылкий экстаз.
По камням мостовой каблучки застучали;
— До свиданья, до завтра! — В условленный час!

Он остался один! Парк гасил изумруды,
Старый колокол пел дребезжащий привет,
Вдоль темнеющих, стен лиловели этюды,
Оживал в полутьме неготовый портрет.

Через ровные арки растворенных окон
Летний сумрак бросал сноп оранжевых стрел,
На холсте шевелился причудливый локон,
И подкрашенный ротик жеманно алел.

Умирающий двор, мадригалы и кудри,
Менуэт двух веков на цветных каблучках…
Кто она эта куколка в мушках и пудре,
Статуэтка из Севра в Лионских шелках.

Кто она? Ci devant? Куртизанка? Маркиза
В перепуганном стане гонимых вельмож?
Надушенный комочек причуд и каприза,
На салонных подмостках взращенный фантош?

В беззаботной толпе светских птичек веселья
Где звенящие трели она допоет?
В злобном море борьбы, в перегаре похмелья
Как направит в лазурь эфемерный полет?

День настал. Распахнувши оконную раму,
Пропустить опасаясь условленный час,
Он напрасно прождал незнакомую даму…
Без нее новый вечер расцвел и погас.

И обьятый тревогой, в тоске ожиданья
Он томился ряд долгих, мучительных дней
И, как страстный любовник, ждал с дамой свиданья
И болел непрестанною мыслью о ней.

Он часами  сидел в мастерской у портрета
И часами глядел на косой потолок.
Улыбалось лицо в волнах тающих света
И подкрашенный ротик алел, как цветок.

Наконец раздраженный, усталый, унылый
Он спустился на улицу с тайной мечтой
Встретить в праздной толпе образ светлый и милый
Легкомысленной дамы, отнявшей покой.

И Парижская чернь безудержным стремленьем
Приняла его тотчас в свой шумный поток.
Вместе с ней он бежал и с тупым неуменьем
Уклониться хотел, уклониться не мог.

Но куда он спешил и куда он стремился
В зыбком море смятенных, кричащих людей
Он узнать не старался и вал докатился,
Разливаясь с ворчаньем в разгон площадей.

Неожиданно выросла тень гильотины,
Призрак смерти проплыл в золотистой пыли, —
В нагруженных повозках процессией длинной
Осужденных на казнь перед ним провезли.

Он остался смотреть… Безнадежно, упрямо,
Содрогаясь и хмурясь, стоял и бледнел…
Вдруг кокетливый облик потерянной дамы
Промелькнул над горой обезглавленных тел.

Она быстро прошла роковые ступени,
В детских ямочках щек отблеск солнца играл,
От багровых столбов шли багровые тени
И трехгранный топор синей сталью сверкал…

Приподнявши головку за светлые кудри,
Теплой кровью палач окропил эшафот…
И на мертвом лице в темных мушках и пудре
Улыбался, алея, подкрашенный рот.

Стакан, таблетка веронала,
Записка с парой бледных строчек:
— Я умереть хочу, устала…
И все. Нельзя сказать короче,

И утро зимнее печально
Под песнь унылую метели
Скользит лучом в убогой спальне
По узкой девичьей постели.

А на постели стынет тело…
И ротик ружем подрисован…
Скажи, ты этого-ль хотела,
Заботы дней прервав сурово?

Пять-шесть подруг пойдут за гробом,
Венок на черно-белой ленте
Положит к снежному сугробу
Любви случайный друг — студентик,

Понуро встанет у березки,
Крестясь прижмет три пальца к груди,
А на соседнем перекрестке
Другую встретит и забудет.

Быть, может, мальчик бесприютный,
Без Бога, дома и отчизны,
В порыве горести минутной,
Как ты, как ты уйдешь из жизни.

Наш молодняк от доли нищей,
В пути теряя рано силы,
Уходит в жуткий мрак кладбища,
Под свод безвременной могилы.

Неширокая лента пляжа
И широкий простор реки…
Скоро ночь синей дремой ляжет
В остывающие пески.

И под шелест, под плеск и вздохи,
На скамеечке — я и он, —
Собираем святые крохи
Позабытых давно времен.

Точно надписи на могиле,
Имена дорогих нам мест,
Где мы порознь когда-то жили
И поставили вместе крест.

Запоздавших увозит катер,
Полон тайны ночной Харбин,
Тихо Сунгари волны катит
В гаолянах чужих равнин.

Ночь мечтой и загадкой манит…
Это Сунгари или нет?
Не другая-ль река в тумане
Нам струит серебристый свет?

Не другие-ль в сплошном сияньи
Всплыли зеленью острова?
Не тревожьте воспоминанья…
Не услышит наш зов Нева…

Бирюзой и золотом пронизан,
Выткал август пышные ковры,
И цветов сверкающая риза
Сетью радуг блещет и горит.

Никогда так прочен и роскошен
Не казался летних дней наряд.
Георгин все царственнее ноша,
Табаков таинственней обряд.

И влюбленней радостная алость
Красных роз и розовых гвоздик…
Но я знаю, лето вдруг сломалось, —
Этой ночью слышала я крик.

Пронеслась над зарослью садовой
Черных птиц сплошная пелена,
И зловещей, страшной и багровой
Поднялась ущербная луна.

Этой ночью бились в диком страхе
Бабочки в оконное стекло
И на клумбе, как на тайной плахе,
Белых астр созвездье расцвело.

Этой ночью в сочных ветках вяза
Первый лист поблекший изнемог,
Этой ночью лето кто-то сглазил
И на гибель черную обрек.

Утром ходя, шумен и несносен,
Мел дорожку, щурясь на зарю,
И сказал, что наступила осень
По китайскому календарю.

Осенний ясный день на ржавых листьях блещет
И тополь клонится, как обветшалый стяг.
Стою, хожу, сижу, укладываю вещи,
И маятник в часах кивает мне: Так… Так…

Я в этих комнатах немного старомодных
Оставлю часть души, живую часть души…
Звенит стекло в руках дрожащих и холодных,
И маятник в часах торопит: поспеши…

Смешные, голые, ободранные стены,
Рогожи, ящики, веревки, сундуки…
Другие, новые нам явятся на смену
И слезы о былом бессильны и жалки.

Цветные тряпочки, измятые бумажки, —
Из ящиков стола ненужный старый хлам…
Бесстрастная судьба идет походкой тяжкой,
Свершая свой обход по избам и дворцам.

И маятник в часах звучит, как грозный молот
Вперед, вперед, вперед… Но что там впереди?
Вот этот шелковый комочек был приколот
И звался розою когда-то на груди.

Оранжевый листок, похожий на образчик,
Любовным пламенным, горячим был письмом…
Жизнь прошлое сметет небрежно в сорный ящик,
И станет сир и пуст нас приютивший дом.

А в томике стихов, свалившемся под столик,
Где туфли рваные и зонтичная жердь,
Какой-то символист, отпетый алкоголик,
Сказал — отъезд похож на маленькую смерть.