Сергей Соколкин - Соколиная книга
Русский флаг
Русский флаг, что русское оружье,
как улыбка Ваньки-дурака,
что с лица не сходит,
птицей кружит
вдоль по сердцу – в тучах-облаках.
…Оба войска пали над обрывом,
прокричал стервятник вдалеке,
звезд лучи скрестились над заливом,
ангелы поплыли по реке…
Умирает Ванька, но счастливый,
древко сжав в недрогнувшей руке.
* * *
Бедный, малограмотный народ,
он в Берлин придет, он доползет.
…А над Волгой бабы будут выть,
от чужих – своих детей растить.
Лебеду и землю молча жрать,
от убитых – сыновей рожать…
Бога нет,
но есть приказ – «Вперед!»
Бога мой народ потом найдет.
Сэкономит порох, динамит,
но Гагарин в космос полетит.
Колокольный и кандальный звон.
Бога нет,
чернил
и нет бумаги, —
кровушкой Ему напишет Он
на когда-то грамотном Рейхстаге.
Он еще откинется потом…
Про народ я…
Несгибаем Он.
* * *
Сергею Сибирцеву
Кто обретать, а я теряю снова
права
на жизнь по правде, не по лжи…
И оправдаться, – разве только словом?..
Но это надо кровью заслужить…
Идет война на виртуальном свете,
нас атакуют сонмища врагов.
Вопят с небес зачеркнутые дети,
в экраны зрят
мильоны дураков.
Зачем же я, душою обнимая
тебя, моя безумная страна,
шепчу пароль, в надежде призывая
твои —
в пустую бездну —
имена?!
Все имена…
Но были-небылицы
сплавляются в одну простую мысль.
И я шепчу —
и воздух шевелится, —
сиюминутный мир теряет смысл,
как прорванная мухой паутина…
Вот за окном светлеет горизонт.
Но речь темна, слепа и нелюдима,
в ней нет ни слова —
все ушли на фронт.
* * *
Виталию Пуханову
Кто умер, тот уже бессмертен, —
порукою – сыра земля.
Давно живем без тьмы и света,
но кто здесь ты, и кто здесь я…
Шепнешь: прости, Россия-мама,
в своей забытой Богом мгле
с душой, пустой, как голограмма,
не весящей уже ни грамма,
мы к небу ближе, чем к земле…
Сын за отца не отвечает…
А слово – словно воробей.
И поле жизни заметает
заморский ветер глюковей.
Но вдруг внезапно прозреваешь…
Как с бодуна придя домой,
ты взглядом прошлое пронзаешь
и понимаешь: ты здесь свой.
Не вырывая даже йоты
судьбы, прожитой не тобой,
что стала просто частью плоти
и полностью твоей душой…
Невыносимы муки эти!
Отец, прошу, сойди с креста.
Бессмертие страшнее смерти,
когда бояться перестал…
* * *
Когда бы нас подняли по тревоге…
В. Пуханов
Нас по тревоге не поднимут,
не попрекнут землей родной, —
ведь сраму мертвые не имут
пока их помнит род людской.
Но нас поднимут по тревоге,
когда закончат со страной…
За нами явится конвой…
На Страшный суд
проводит строгий —
героев павших —
строй святой.
* * *
Ты жил с великими поэтами,
как с ровней.
Но они ушли,
ушли кто Стиксами, кто Летами,
ушли, как в море корабли.
Ты жил,
но ничего не понял ты —
судьбу, считай, не оправдал.
Лишь дни сомнений вместе пропиты,
мерцает памяти бокал.
А в нем, на дне, все тайны Китежа,
и льется небывалый свет.
Песнь слышится…
Теперь молчи уже.
И прямо с неба жди ответ.
Из России с любовью
Какую биографию делают нашему рыжему.
А. Ахматова
Мы рыжего его и конопатого
ценили за стихи и за Ахматову.
Она и биографию помятому
ему сулила, – каждый был бы рад.
Из черного не сделать белым кобеля.
И греческий не сделать нос из шнобеля.
Не Букера ему вручили – Нобеля.
Опять во всем усатый виноват…
* * *
Памятник Петру Первому работы Фальконе,
заказанный Екатериной, —
первый памятник в России.
Первый протест против Библии.
Он прорубил окно в стене —
царь Петр на каменной кобыле…
Но на хрена мне Фальконе,
когда мы Бога позабыли…
Кумир напрягся над страной,
дрожит, как девушка, Европа,
в окно присвистнул тать лихой —
Русь-матушка, вот это жопа!
А мы ей – нате, соболя…
Скрипит кровать, шуршит перина.
Была Расеею земля
и немкою Екатерина.
* * *
Петру Калитину
И сказал мне дядя Ваня,
бывший кент вора в законе,
бывший… – лагерная вохра,
Ворошиловский стрелок:
– Зря не бацай,
СССР был
как кулак народов братских…
В общем,
если шмайсер держишь,
жми сильнее на курок.
И сказал мне дядя Ваня,
шоркнув сталинской наколкой:
– За слова свои ответишь,
так что много не базлай…
В жизни столько баб красивых,
что одной по горло хватит,
так что больше, чем проглотишь,
в свой стакан не наливай.
И сказал мне дядя Ваня,
разливая, не скучая,
выключая телеящик,
матерясь на беспредел:
– Гитлер – падла,
Ельцин – тоже!
И народ – пацан, в натуре…
А менты еще покажут —
кто и где
чье мясо съел.
И сказал мне дядя Ваня:
– Зря не бацай, паря, глоткой,
на рожон не лезь без батьки,
партия нам что велит?!
Мол, вокруг все п… (голубые – С. С.) —
в телевизоре и возле…
Изменяется природа,
мир на месте не стоит…
Но сказал мне дядя Ваня:
– Жизнь нельзя сдавать без боя! —
и налил за край и выше,
наградной взяв револьвер. —
Гастарбайтеры достали,
а скины совсем тупые…
Где ты, дядя Сталин?!
Суки, —
развалили СССР!
* * *
Агаджанову В. К.
Страну украли. И потерян след.
До послезавтра доживем едва ли.
Гуляет доллар, как хмельной сосед.
При Сталине бы расстреляли.
Куда летим мы, позабыв азы
(всё нам «хип-хоп»
и всё нам «трали-вали»),
забыв, что мы народ, забыв язык?!
При Сталине бы расстреляли.
Кричу я: люди, мы ж не хуже всех!..
Но тишина. И я опять в печали.
В печали я!
Уныние – есть грех.
При Сталине бы расстреляли…
Ты должна
Всё свистят и сверлят пули
нас,
отрекшихся когда-то…
Мать-земля, нас обманули,
Ты должна родить солдата.
Мы за все Армагеддоны
Беловежским платим златом, —
враг на Волге,
враг у Дона…
Ты должна родить солдата.
В телеящике Пандоры
всё плодятся бесенята…
Не смотри безумным взором,
Ты должна родить солдата.
Бог оставил нас, —
так надо.
И в раю хмельно от мата.
Родина в аду.
Из ада
Ты должна родить солдата.
Страшный сон
Нам не дожить до Страшного суда.
Уходит мир сквозь пальцы, как вода.
Уходит сила
в землю-мать – не зря, —
быть может, вдруг родит богатыря…
Уходит, возродится ли когда? —
Об этом знает странная звезда,
что среди ярких —
тихий свет хранит.
Под ней и путь в сто тысяч лет блестит.
И узок путь. И нелегка дорога.
И нечем оправдаться перед Богом.
Из дыр земли кровавая заря
течет. И не видать богатыря.
Бессменно, как хирурги-упыри,
вскрываем язвы матери-земли.
Как будто бы дождемся —
кто когда —
амнистий
после Страшного суда.
Судьба
Сергею Сибирцеву
Граненый с размаху закинул.
Расею в душе помянул.
И бабу к себе пододвинул,
с бутылкой и бабой уснул…
То ангелы с бесами бьются,
то просто душа на краю, —
но русские не сдаются
ни здесь, ни в аду, ни в раю.
…Проснулся без бабы,
год минул, —
в раю – без врагов и боев.
И к Богу стакан пододвинул:
– Ты что, брат, не видишь краев?!
Масленица
Вадиму Месяцу
Кто на Руси не любит шумной казни,
веселой разудалой русской казни —
с блинами, и икрой кроваво-красной,
и водкой серебристо-ледяной?!
Гуляй, честной народ,
сегодня праздник,
гуляй, братва,
и пей за сырный праздник.
Царь-батюшка не любит трезво-праздных,
царь-батюшка сегодня сам такой…
Попеть бы, погулять бы, побухать бы,
и с каждой спелой бабой справить свадьбу.
Под утро свадьбу,
ночью снова свадьбу.
Чё рот раззявил, наливай полней!
Кто кровь не любит погонять по венам,
севрюжинку и с хреном, и без хрена,
язык русалки к яйцам или к хрену!
Ух, расплодилось по весне блядей…
Как весело, легко снежинки кружат,
румяных мягких баб головки кружат.
Из сочных девок груди прут наружу
и набухают солнцем и весной.
И парни, затянув себя потуже,
друг дружку лупят искренне по рожам,
по красным мокрым и счастливым рожам.
Ведь праздник,
праздник к нам пришел домой!
Дудят рожки, и громыхают трубы,
и чарочки братаются друг с другом.
Лихой купец целует девок в губы
и самым сочным дарит соболя.
И казнокрад монаху дует в уши
и нищим пятаки бросает в лужи.
Ведь завтра он уже царю не нужен,
башка его не стоит и рубля…
И вот везут по кочкам и ухабам
большую разухабистую бабу,
соломенную фифу, дуру-бабу.
Не баба —
смерть уселась на санях.
Ее когтит медведь, она и рада.
Цепной шатун-медведь.
И нет с ним сладу.
Он мясо жрет, пьет водку с шоколадом.
И пиво пенно плещется в бадьях.
Вокруг идет-гудет война-работа,
храп лошадей и псовая охота.
И мне охота, и тебе охота —
так получай метлою в левый глаз.
Ну, потерпи, соколик, белый голубь…
Ты победил, – тебя за шкварник – в прорубь,
глотни с ведра.
И голой жопой – в прорубь.
И еще раз.
И двести сорок раз…
А праздник разгулялся, шумный праздник,
полнеба подпалил уже проказник.
Он, как жених, красив палач-проказник, —
лишь спичкой чиркнул.
И – за воротник.
Он язычком ласкает бабу красным, —
огонь, огонь, ах как она прекрасна
в страданьях…
Кто не любит шумной казни…
Кто не любил, давно уже привык…
И пьяный попик на корявых ножках
пьет из горла.
И с ним какой-то – в рожках,
пушистенький,
в совсем нестрашных рожках.
Дает-сует хрустящие рубли.
Едят блины и взрослые и дети,
едят блины и «до» и «после» смерти.
У русских – первый блин идет за третьим.
И за четвертым – тоже
первый блин.
Я пью за продолженье листопада