Василий Молодяков - Венок Брюсову. Валерий Брюсов в поэзии его современников

Вдали от злобственных укусов
Как Фауст – средь книг и песен Муз,
Валерий Яковлевич Брюсов
Живет у Башни, где в союз
Вводил масонский – хмурый Брюс
Терявших закоснелость руссов.
А я, питомец русских «Брюсов»,
На сухаревский ли лоток
Сменял «гран-мэтров» молоток,
Науки мелкой черепками
Заняв себя и молотками
Музейных сумрачных витрин,
Где бог палеолита – сплин?
О нет! И Брюсов календарь,
И строчки Брюсова в мой ларь.
Их не продам за полки прозы
Сухой учебы! И занозы
От стрел оленьевой поры
Горят во мне, как зуд игры.
На Малой Знаменке дом семь
От двери с цифрой «двадцать восемь»
Сквозь снежный двор, где я живу,
Мой путь, – во сне иль наяву
Мне тень перебегает лосем,
И жажду – севера иль лыж,
Где обгорелый сердца пыж
В мишень скитания забросим.
Вчера запел Ваш телефон
Унылой вестью о недуге.
Ужели на постели – фон
Фигуры, свившей путь во вьюге?
Но не подагрою отцов,
Не расслаблением вельможи
Вас приковал на строгом ложе
Болезни искус! И закон
Ассоциации неложной —
Утеха мне – со всех сторон,
Везде судьба шлет четкость знаков
Своих отметин и путей:
Сегодня Брюсов, как Иаков,
Стал хром в борьбе с Еговой дней,
Включившим спор в пределы тела.
Но завтра – воля одолела! —
И снова – грозный, как Тиртей,
Как Байрон с острою отвагой, —
Он, опьянен кровавой влагой,
Вина, боренья и тревог —
Переступивши за порог,
Об ассирийском льве напомнит.
О, Рок-сульптор. В каменоломне
Твоих затей есть барельеф,
Где с перебитой лапой лев
Еще грозней, еще огромней!..
Пока напрасен наш сговор
В музее встретиться и спор
Вести над мамонтовой костью,
Иль милой свастики узор
Найти под вековой коростью.
Но нас олений ждет убор
Эпохи бронзы и железа,
И все сокровищницам Креза
В нем иронический укор.
И как перебегая двор,
(Когда иду) ночные тени,
В мой сон вбежавшие олени
Из дымных дней, где у костра
Игла художника остра
И где водители-поэты
Свои заклятья – в амулеты
Им напевали до утра.
Скорей, немедля поправляйтесь,
Сие избавит Вас потом
От скверным писанных стихом
Моих посланий. Улыбайтесь
Еще тому, что только сто —
Не триста строк включил листок.

Торжествен, строг и строен, как фронтон,
И прост математически, и сложен,
В другой стране, в кругу других времен
Валерий Брюсов был бы невозможен.

Но над его судьбой сомкнулся круг:
Два роковых, нерасторжимых брата —
Век девятнадцатый и век двадцатый —
Сказали все стальным пожатьем рук.

И здесь у нас, средь призрачного бденья,
Он встал как явь, преображая жизнь,
И воплотил в себе преодоленье
Всех тяг земных и всю порывность ввысь.

От солнца древнего затепленные страсти
Порой в его груди будили крик,
Зовя к немыслимому счастью,
И женский потаенный лик

От Евы сладостной до смуглой Клеопатры
И от нее до женственной мечты
О dolorosa matre,[3]
Томил его виденьем красоты.

В дни мужества он понял неотторжность
Всего, что с ним слилось,
И сердца пленного великость и ничтожность,
Пронзившую его земную ось.

И он отдал себя заботе
И весь ушел в надрывный труд,
В благословляющий приют
К безостановочной работе.

Упорный каменщик стиха,
Без устали гранил он слово,
И молоток его суровый
Ни на минуту не стихал.

Его усилья, твердые, как дамба,
Как неотступный меч,
Нам высекали каменные ямбы
И мраморную речь.

Он славе Пушкина неколебимый цоколь
Воздвиг в сердцах,
И им для нас постигнут до конца
Испепеленный Гоголь!

Стремя, как рать, свой непокорный стих,
Изнемогая жертвенно в напеве,
Стозвучным символом измерив миг,
Из мудростей земных и терпких повседневий

Он предпочел лишь мудрость пчел —
Сальери сам, он выпил яд Сальери
И в одиночество ушел
Путем иным, чем Данте Алигьери.

В Москве, в полуночном Кремле,
Он пребывал, как внемлющий оракул.
И вместе с Лениным к земле
И припадал, и слушал он, и плакал.

И в эти дни, когда изнемогли
Его глаза, ему опять сияли,
Сквозь вещий дым пылающей земли, —
И мирный дол, и кругозор, и дали.

Благословив восстанье новых сил,
Валерий Брюсов, первый из поэтов,
Под красным знаменем свой стих сложил
За власть Советов!

В тысячеголосном уличном шуме
Сегодня прокричала вечерняя газета:
«Умер Брюсов!.. Брюсов умер!» —
И нет с нами нашего поэта.

И весь мир вдруг нам сделался тесен,
И, кажется, весь мир соединился в нем,
В угасающем отзвуке недопетых песен,
Каждый отзвук которых нам знаком…

Еще вчера, в бреду он сжал усталую руку,
Как будто в чернила опустил перо,
И в улыбке скрылась последняя мука,
И в глазах залучилось мыслей серебро…

А сегодня в многоголосном уличном шуме
Глухо-скорбно прокричала вечерняя газета:
«Умер Брюсов!.. Брюсов умер!» —
И нет больше с нами нашего поэта.

Мы умираем,
Сходим в тишь и грусть,
Но знаю я —
Нас не забудет Русь.

Любили девушек,
Любили женщин мы —
И ели хлеб
Из нищенской сумы.

Но не любили мы
Продажных торгашей.
Планета, милая, —
Катись, гуляй и пей.

Мы рифмы старые
Раз сорок повторим.
Пускать сумеем
Гоголя и дым.

Но все же были мы
Всегда одни.
Мой милый друг,
Не сетуй, не кляни!

Вот умер Брюсов,
Но помрем и мы, —
Не выпросить нам дней
Из нищенской сумы.

Но крепко вцапались
Мы в нищую суму.
Валерий Яклевич!
Мир праху твоему!

Каменщик, ширится,
высится,
строится
Красное зданье твое!
Где же ты, каменщик?
– Я успокоился.
Дело теперь не мое…

Каменщик, мастер, а как же с поденными?
Видишь, унынье в строю.
– Ломки и стройки рождают Буденного
В каждом бою!

Каменщик, братец, а в звезды за балками
Кто же нас будет вести?
– Эх, говорю, продолжай да подталкивай!
Песня, прости!..

Тяжелый, серебряный, креповый свет
От крепом затянутых накрепко ламп;
В дубовом гробу костенеет поэт, —
И костью над гробом ломается ямб.

Как странно звучит панихида стихом,
Как странно и стих в панихиде звучит:
Кость мыши летучей, разрыв и разлом,
Крошится о крестик, нашитый на щит.

О, магия слова! Игрушка ночей.
Вот скулы камфарные вдвинуты в гроб.
А ну-ка, поробуй, под крепом лучей,
С крахмальной подушки поднять этот лоб!

И вьются летучею мышью слова
Под крепом затянутых накрепко ламп;
Крошится мышиною косточкой ямб;
В гробу – парафиновая голова.

Живого слова зодчий
И автор многих книг,
Верхарна переводчик,
Бодлэра и других.
Пришел от символизма
Он, творчеством горя,
Под знамя Коммунизма,
К поэтам Октября.
Россию трудовую
Поэт не покидал,
И строить жизнь иную
Рабочим помогал.
Живого слова зодчий
И автор многих книг.
Забудет ли рабочий
Поэта дней таких.

Как жалки ваши шиканье и свист
Над мертвецом, бессмертием согретым:
Ведь этот «богохульный коммунист»
Был в творчестве божественным поэтом!

Поэт играет мыслью, как дитя, —
Ну, как в солдатики играют дети…
Он зачастую шутит, не шутя,
И это так легко понять в поэте…

Он умер оттого, что он, поэт,
Увидел музу в проститутском гриме.
Он умер оттого, что жизни нет,
А лишь марионетковое джимми…

Нас, избранных, все меньше с каждым днем:
Умолкнул Блок, не слышно Гумилева.
Когда ты с ним останешься вдвоем,
Прости его, самоубийца Львова…

Душа скорбит. Поникла голова.
Смотрю в окно: лес желт, поля нагие.
Как выглядит без Брюсова Москва?
Не так же ли, как без Москвы – Россия?