Андрей Вознесенский - Выпусти птицу!

Вступаю в поэму, как в новую пору вступают.
Работают поршни,
        соседи в ремнях засыпают.
Ночной папироской
         летят телецентры за Муром.
Есть много вопросов.
        Давай с тобой, Время,
                  покурим.

Прикинем итоги.
        Светло и прощально
горящие годы, как крылья, летят за плечами.
И мы понимаем, что канули наши кануны,
что мы, да и спутницы наши, –
              не юны,
что нас провожают и машут лукаво
кто маминым шарфом, а кто –
              кулаками…

Земля,
ты нас взглядом апрельским проводишь,
лежишь на спине, по-ночному безмолвная.
По гаснущим рельсам
          бежит паровозик,
как будто
     сдвигают
          застежку на «молнии».

Россия любимая, с этим не шутят.
Все боли твои – меня болью пронзили.
Россия,
   я – твой капиллярный сосудик,
мне больно когда –
         тебе больно, Россия.

Как мелки отсюда успехи мои, неуспехи,
друзей и врагов кулуарных ватаги.
Прости меня, Время,
         что много сказать
                 не успею.
Ты, Время, не деньги,
          но тоже тебя не хватает.

Но люди уходят, врезая в ночные отроги
дорог своих
     огненные автографы!
Векам остаются – кому как удастся –
штаны – от одних,
        от других – государства.

Его различаю. Пытаюсь постигнуть,
чем был этот голос с картавой пластинки.
Дай, Время, схватить этот профиль, паривший
в записках о школе его под Парижем.

Прости мне, Париж, невоспетых красавиц.
Россия, прости незамятые тропки.
Простите за дерзость,
          что я этой темы касаюсь,
простите за трусость,
          что я ее раньше не трогал.

Вступаю в поэму. А если сплошаю,
прости меня, Время,
         как я тебя часто
                 прощаю.

* * * Струится блокнот под карманным фонариком.
Звенит самолет не крупнее комарика.
А рядом лежит
       в облаках алебастровых
планета –
     как Ленин,
          мудра и лобаста.

1 В Лонжюмо сейчас лесопильня.
В школе Ленина? В Лонжюмо?
Нас распилами ослепили
бревна, бурые как эскимо.

Пилы кружатся. Пышут пильщики.
Под береткой, как вспышки, – пыжики.
Через джемперы, как смола,
чуть просвечивают тела.

Здравствуй, утро в морозных дозах!
Словно соты, прозрачны доски.
Может, солнце и сосны – тезки?!
Пахнет музыкой. Пахнет тесом.

А еще почему-то – верфью,
а еще почему-то – ветром,
а еще – почему не знаю –
диалектикою познанья!

Обнаруживайте древесину
под покровом багровой мглы.
Как лучи из-под тучи синей,
бьют
  опилки
     из-под пилы!

Добирайтесь в вещах до сути.
Пусть ворочается сосна,
словно глиняные сосуды,
солнцем полные дополна.

Пусть корою сосна дремуча,
сердцевина ее светла –
вы терзайте ее и мучайте,
чтобы музыкою была!

Чтобы стала поющей силищей
корабельщиков, скрипачей…
Ленин был
    из породы распиливающих,
          обнажающих суть вещей.

2 Врут, что Ленин был в эмиграции.
(Кто вне родины – эмигрант.)
Всю Россию,
     речную, горячую,
он носил в себе, как талант!

Настоящие эмигранты
 пили в Питере под охраной,
  воровали казну галантно,
   жрали устрицы и гранаты –
эмигранты!

Эмигрировали в клозеты
 с инкрустированными розетками,
  отгораживались газетами
   от осенней страны раздетой,
    в куртизанок с цветными гривами –
эмигрировали!

В драндулете, как чертик в колбе,
 изолированный, недобрый,
  средь великодержавных харь,
   средь нарядных охотнорядцев,
    под разученные овации
     проезжал глава эмиграции –
царь!

Эмигранты селились в Зимнем.
А России сердце само –
билось в городе с дальним именем
Лонжюмо.

3 Этот – в гольф. Тот повержен бриджем.
Царь просаживал в «дурачки»…
…Под распарившимся Парижем
Ленин
   режется
       в городки!
Раз! – распахнута рубашка,
  раз! – прищуривался глаз,
  раз! – и чурки вверх тормашками –
рраз!

Рас-печатывались «письма»,
раз-летясь до облаков, –
только вздрагивали бисмарки
от подобных городков!

Раз! – по тюрьмам, по двуглавым
ого-го! –
Революция играла
озорно и широко!

Раз! – врезалась бита белая,
 как авроровский фугас –
  так что вдребезги империи,
   церкви, будущие берии –
раз!

Ну играл! Таких оттягивал
«паровозов»! Так играл,
что шарахались рейхстаги
в 45-м наповал!

Раз!..
…А где-то в начале века
человек, сощуривши веки,
«Не играл давно», – говорит.
И лицо у него горит.

4 В этой кухоньке скромны тумбочки,
и, как крылышки у стрекоз,
брезжит воздух над узкой улочкой
Мари-Роз,

было утро, теперь смеркается,
и совсем из других миров
слышен колокол доминиканский,
Мари-Роз,

прислоняюсь к прохладной раме,
будто голову мне нажгло,
жизнь вечернюю озираю
через ленточное стекло,

и мне мнится – он где-то спереди,
меж торговок, машин, корзин,
на прозрачном велосипедике
проскользил,

или в том кабачке хохочет,
аплодируя шансонье?
или вспомнил в метро грохочущем
ослепительный свист саней?

или, может, жару и жаворонка?
или в лифте сквозном парит,
и под башней ажурно-ржавой
запрокидывается Париж –

крыши сизые галькой брезжут,
точно в воду
      погружены,
как у крабов на побережье,
у соборов горят клешни,

над серебряной панорамою
он склонялся, как часовщик,
над закатами, над рекламами,
он читал превращенья их,

он любил вас, фасады стылые,
точно ракушки в грустном стиле,
а еще он любил Бастилию –
за то, что ее срыли!

И сквозь биржи пожар валютный,
баррикадами взвив кольцо,
проступало ему Революции
окровавленное лицо,

и глаза почему-то режа,
сквозь сиреневую майолику
проступало Замоскворечье,
все в скворечниках и маевках,

а за ними – фронты, Юденичи,
Русь ревет
     со звездой на лбу,
и чиркнет фуражкой студенческой
мой отец на кронштадтском льду,

папа, это ведь несмертельно?
Папа, как ты в годах глухих?
Мы родились от тех метелей,
умираем теперь от них.

Вот зачем, мой Париж прощальный,
не пожар твоих маляров –
вижу стартовую площадку
узкой улочки Мари-Роз!

Он отсюда мыслил ракетно.
Мысль его, описав дугу,
разворачивала парапеты
возле Зимнего на снегу!

(Но об этом шла речь в строках
главки 3-й, о городках.)

5 В доме позднего рококо
спит, уткнувшись щекой в проспекты,
спит,
  живой еще, невоспетый
Серго,

спи, Серго, еще раным-рано,
зайчик солнечный через раму
шевелится в усах легко,
спи, Серго,

спи, Серго, в васильковой рубашечке,
ты чему во сне улыбаешься?
Где-то Куйбышев и Менжинский
так же детски глаза смежили.

Что вам снится? Плотины Чирчика?
Первый трактор и кран с серьгой?
Почему вы во сне кричите,
Серго?!

Жизнь хитра. Не учесть всего.
Спит Серго, коммунист кремневый.
Под широкой стеной кремлевской
спит Серго.

6 Ленин прост – как материя,
как материя – сложен.
Наш народ – не тетеря,
чтоб кормить его с ложечки!

Не какие-то «винтики»,
а мыслители,
он любил ваши митинги,
Глебы, Вани и Митьки.

Заряжая ораторски
философией вас,
сам, как аккумулятор,
заряжался от масс.

Вызревавшие мысли
превращались потом
в «философские письма»,
в 18-й том.

* * * Его скульптор лепил. Вернее,
умолял попозировать он,
пред этим, сваяв Верлена,
их похожестью потрясен,

бормотал он оцепенело:
«Символическая черта!
У поэтов и революционеров
одинаковые черепа!»

Поэтично кроить Вселенную!
И за то, что он был поэт,
как когда-то в Пушкина – в Ленина
бил отравленный пистолет!

7 Однажды, став зрелей, из спешной
               повседневности
мы входим в Мавзолей, как в кабинет
               рентгеновский,

вне сплетен и легенд, без шапок, без прикрас,
и Ленин, как рентген, просвечивает нас.

Мы движемся из тьмы,
          как шорох кинолентин:
«Скажите, Ленин, мы –
          каких Вы ждали, Ленин?!

Скажите, Ленин, где победы и пробелы?
Скажите – в суете мы суть не проглядели?..»

Нам часто тяжело. Но солнечно и страстно
прозрачное чело горит лампообразно.

«Скажите, Ленин, в нас идея не ветшает?»
И Ленин отвечает.

На все вопросы отвечает Ленин.

1962–1963