Владимир Набоков - Стихи

Из мира уползли — и ноют на луне
    шарманщики воспоминаний…
Кто входит? Муза, ты? Нет, не садись ко мне:
    я только пасмурный изгнанник.

Полжизни — тут, в столе; шуршит она в руках;
    тетради трогаю, хрустящий
клин веера, стихи — души певучий прах, —
    и грудью задвигаю ящик…

И вот уходит все, и я — в тенях ночных,
    и прошлое горит неяро,
как в черепе сквозном, в провалах костяных
    зажженный восковой огарок…

И ланнеровский вальс не может заглушить…
    Откуда?.. Уходи… Не надо…
Как были хороши… Мне лепестков не сшить,
    а тлен цветочный сладок, сладок…

Не говори со мной в такие вечера,
    в часы томленья и тумана,
когда мне чудится невнятная игра
    ушедших на луну шарманок…

Я Индией невидимой владею:
    приди под синеву мою.
Я прикажу нагому чародею
    в запястье обратить змею.

Тебе, неописуемой царевне,
    отдам за поцелуй Цейлон,
а за любовь — весь мой роскошный, древний,
    тяжелозвездный небосклон.

Павлин и барс мой, бархатно-горящий,
    тоскуют; и кругом дворца
шумят, как ливни, пальмовые чащи,
    все ждем мы твоего лица.

Дам серьги — два стекающих рассвета,
    дам сердце — из моей груди.
Я царь, и если ты не веришь в это,
    не верь, но все равно, приди!

В снегах полуночной пустыни
мне снилась матерь всех берез,
и кто-то — движущийся иней —
к ней тихо шел и что-то нес.

Нес на плече, в тоске высокой,
мою Россию, детский гроб;
и под березой одинокой
в бледно-пылящийся сугроб

склонился в трепетанье белом,
склонился, как под ветром дым.
Был предан гробик с легким телом
снегам невинным и немым.

И вся пустыня снеговая,
молясь, глядела в вышину,
где плыли тучи, задевая
крылами тонкими луну.

В просвете лунного мороза
то колебалась, то в дугу
сгибалась голая береза,
и были тени на снегу

там, на могиле этой снежной,
сжимались, разгибались вдруг,
заламывались безнадежно,
как будто тени Божьих рук.

И поднялся, и по равнине
в ночь удалился навсегда
лик Божества, виденье, иней,
не оставляющий следа…

Неземной рассвет блеском облил…
Миры прикатили: распрягай!
Подняты огненные оглобли.
Ангелы. Балаган. Рай.

Вспомни: гиганты промахивают попарно,
торгуют безднами. Алый пар
от крыльев валит. И лучезарно
кипит божественный базар.

И в этом странствуя сиянье,
там я купил — за песнь одну —
женскую душу и в придачу нанял
самую дорогую весну.

Представь: мы его встречаем
вон там, где в лисичках пень,
и был он необычаен,
как радуга в зимний день.

Он хвойную занозу
из пятки босой тащил.
Сквозили снега и розы
праздно склоненных крыл.

Наш лес, где была черника
и телесного цвета грибы,
вдруг пронзен был дивным криком
золотой, неземной трубы.

И он нас увидел; замер,
оглянул людей, лес,
испуганными глазами
и, вспыхнув крылом, исчез.

Мы вернулись домой с сырыми
грибами в узелке
и с рассказом о серафиме,
встреченном в сосняке.

Утихнет жизни рокот жадный,
и станет музыкою тишь,
гость босоногий, гость прохладный,
ты и за мною прилетишь.

И душу из земного мрака
поднимешь, как письмо, на свет,
ища в ней водяного знака
сквозь тени суетные лет.

И просияет то, что сонно
в себе я чую и таю,
знак нестираемый, исконный,
узор, придуманный в раю.

О, смерть моя! С землей уснувшей
разлука плавная светла:
полет страницы, соскользнувшей
при дуновенье со стола.

За громадные годы изгнанья,
вся колючим жаром дыша,
исходила ты мирозданья,
о, косматая наша душа.

Семимильных сапог не обула,
и не мчал тебя чародей,
но от пыльных зловоний Стамбула
до парижских литых площадей,

от полярной губы до Бискры,
где с арабом прильнула к ручью,
ты прошла и сыпала искры,
если трогали шерсть твою.

Мы, быть может, преступнее, краше,
голодней всех племен мирских.
От языческой нежности нашей
умирают девушки их.

Слишком вольно душе на свете.
Встанет ветер всея Руси,
и душа скитальцев ответит,
и ей ветер скажет: неси.

И по ребрам дубовых лестниц
Мы прикатим с собой на пир
бочки солнца, тугие песни
и в рогожу завернутый мир.

Я показывал твой смятый снимок
трем блудницам. Плыл кабак ночной.
Рассвело. Убогий город вымок
в бледном воздухе. Я шел домой.

Освещенное окно, где черный
человечек брился, помню; стон
первого трамвая; и просторный,
тронутый рассветом небосклон.

Боль моя лучи свои простерла,
в небеса невысохшие шла.
Голое переполнялось горло
судорогой битого стекла.

И окно погасло: кончил бриться.
День рабочий, бледный, впереди.
А в крови все голос твой струится:
«навсегда», сказала, «уходи».

И подумала; и где-то капал
кран; и повторила: «навсегда».
В обмороке, очень тихо, на пол
тихо соскользнула, как вода.

Хоть притупилась шпага, и сутулей
    вхожу в сады, и запылен
мой черный плащ, — душа все тот же улей
    случайно-сладостных имен.

И ни одна не ведает, внимая
    моей заученной мольбе,
что рядом склеп, где статуя немая,
    воспоминанье о тебе.

О, смена встреч, обманы вдохновенья.
    В обманах смысл и сладость есть:
не жажда невозможного забвенья,
    а увлекательная месть.

И вот душа вздыхает, как живая,
    при убедительной луне,
в живой душе искусно вызывая
    все то, что умерло во мне.

Но только с ней поникну в сумрак сладкий,
    и дивно задрожит она,
тройным ударом мраморной перчатки
    вдруг будет дверь потрясена.

И вспомнится испанское сказанье,
    и тяжко из загробных стран
смертельное любви воспоминанье
    войдет, как белый великан.

Оно сожмет, торжественно, без слова
    мне сердце дланью ледяной,
и пламенные пропасти былого
    вдруг распахнутся предо мной.

Но не поняв, что сердцу нежеланна,
    что сердце темное мертво,
доверчиво лепечет Донна Анна,
    не видя гостя моего.

Сложим крылья наших видений.
Ночь. Друг на друга дома углами
валятся. Перешиблены тени.
Фонарь — сломанное пламя.

В комнате деревянный ветер косит
мебель. Зеркалу удержать трудно
стол, апельсины на подносе.
И лицо мое изумрудно.

Ты — в черном платье, полет, поэма
черных углов в этом мире пестром.
Упираешься, траурная теорема,
в потолок коленом острым.

В этом мире страшном, не нашем, Боже,
буквы жизни и целые строки
наборщики переставили. Сложим
крылья, мой ангел высокий.