Ирина Ратушинская - Стихотворения. Книга стихов

Там на крыше никто не плачет,
Там луна выгибает спину.
Там навек закатился мячик
В уголок за карниз старинный.
Воробьиные разговоры
Принимают размер баталий.
И грустят снеговые горы,
Что уже своё отлетали.
И решается честным боем
Давний спор на кошачьей пьянке:
Валерьянка пахнет весною
Или лестница — валерьянкой?

Мой единственный равный,
Нездешнего века и дня,
Мой, сумевший заворожить меня,
Не желающий ведать о конце и трубе,
Каково тебе?
Каково тебе средь моих заломленных рук,
Не приявший крещенье слабых,
Не брат, не друг —
Мой владеющий мною, как синева — стрелой,
Сумасшедший мой!
Что смотреть на небо — оттуда идёт зима.
Что бояться жизни,
глотнув февральской воды?
За углом караулит город —
Кому водить?
Ну так что же. Ладно.
Будем сходить с ума.

Давай отпразднуем грозу:
В саду истерику сирени,
Окна слепое озаренье
И на балконе стрекозу.
Оглох букет в дрожащей склянке,
А с неба — грохот и пожар,
Как будто лопнул у цыганки
Непроданный лиловый шар!
Как наши праздники случайны
И неожиданны для нас,
Какой судьбой необычайной
Подарены — в который раз!
И, право, стоит ли печали,
Что телефоны замолчали,
Что зимних писем не несут...
Уже Крещенье — за плечами.
Апрель. Мы празднуем грозу.

Под чёрным зонтиком апреля
Промокнуть к вечеру успев,
В гусиной коже, онемев —
Вернуться в дом, чтоб отогрели,
И отругали за разбой,
И, в бабушкин платок укутав,
Сказали: — Впрочем, Бог с тобой.
Какие могут быть простуды
У этих лайдаков? Апрель!
Пей молоко и марш в постель.
Но «марш» лукаво затянуть,
И под шумок забраться в кресла,
И в королевском праве детства —
Над томом Пушкина заснуть.

Когда мне исполнилось семь —
не котёнка в мешке,
Не стрелы и лук, не матроску,
не страшную книжку —
Мне дали в подарок напёрсток по детской руке:
Блестящую штучку, оправу на палец-худышку.

И мне бы учиться шитью, постигая дела
Лукавых узоров, опущенных взоров и кружев...
Но я упирала иголку об угол стола:
Мой славный напёрсток
мне был не для этого нужен.

Я в нём подавала напиться усталым коням,
И мой генерал отличался блистательной каской,
И хитрая ведьма брала по ночам у меня
Всё тот же напёрсток —
летать в отдалённые сказки.

Тот год был печален, и новый, и новый пришёл.
Пора бы умнеть. Но опять и опять полнолунье!
И я, непутёвая, тычусь иголкой об стол.
А воины бьются, и лошади пьют,
и летают колдуньи.

О, вы знаете слово?
Да вы не поляк ли, мой милый?
Королеве положено длинное платье,
Да старушечий глаз —
Присмотреть, чтоб достойно грешила,
Чьи-то перья в пыли — да любовь —
Да на чётках распятье.
А у нас холода да беда —
Не сезон для элегий.
И на наш эшафот
не прольётся холопская жалость.
Королевское «нет» нам осталось —
Из всех привилегий.
О, не спорьте, мой милый.
Уж вам ли не знать, что осталось.

Где я видела мокрую ветку на стёртых камнях,
И торговку черешнями в шляпке немыслимых роз,
И кофейню с железным ангелом на дверях —
Где я видела?
Безнадёжный вопрос.
Я не помню даты, врезанной во фронтон,
Я не слышу города, что грустит по моим шагам.
Мне пора идти,
Оставляя всё на потом —
На бессонницу через сотню лет —
Плач по тем берегам,
Что когда-то стыли вечером; сохла соль,
А волна целовала руку и умерла.
Все дорожки к месяцу отливали в смоль,
А одна уводила вверх, и была бела.
А вослед звенели окнами допоздна,
Но уже голоса кузнечиков и детей
Становились меньше,
И капала тишина.
Только плакал старый трамвайчик между путей.

Мы словесно непереводимы.
Что стихи? Это запах дыма —
Не тому, кто курит, а рядом.
Аромат, переставший быть ядом,
Синь-трава, невесомое дело!
А когда потянет горелым —
Так положено. Все это знают.
Неизодранное знамя
Существует до первого боя.
Выше!
Вот уже — в клочья!
С тобою —
Бог,
А кто за тобой — невредимы,
Только волосы пахнут дымом.
А другой судьбы просто нету.
На роду российским поэтам —
Быть простреленными, как знамёнам.
А потом уже — поимённо.

В идиотской курточке —
Бывшем детском пальто,
С головою, полной рифмованной ерунды,
Я была в Одессе счастлива, как никто —
Без полцарства, лошади и узды!
Я была в Одессе — кузнечиком на руке:
Ни присяг, ни слёз, и не мерять пудами соль!
Улетай, возвращайся —
Снимут любую боль
Пыльный донник, синь да мидии в котелке.
Мои улицы мною стёрты до дыр,
Мои лестницы слизаны бегом во весь опор,
Мои скалы блещут спинами из воды
И снесёт с Соборной площади мой собор.
А когда я устану,
Но встанет собор, как был —
Я возьму билет обратно в один конец:
В переулки, в тёплый вечер, в память и пыль!
И моя цыганка мне продаст леденец.

Не лгут зеркала,
Да пока им и незачем врать.
И самый внимательный глаз не заметит старенья.
Ну что же — печаль...
Но какая осанка и стать!
Ну что ж — одиночество...
Да, но ещё не смиренье!
Мудрее замужних —
В дождях и бездонном труде,
В речах и одежде —
Изящней бессмысленно-юных,
Но так бесконечно добры в настоящей беде,
Но так напряжённо — до боли —
натянуты струны
Светлейшей души —
Ну, возможно ли не полюбить!
Вам, ясновельможная, сердце моё — без остатка!
Смущённая нежность,
Последней гордыни остатки,
И страх вечерами: а ну как решит, что не быть?

А вот и я: над газовой плитой,
В безукоризненном двадцатом веке
Вся, до оборочки! Подделки никакой.
Четвёртый час. Отяжелели веки,
Но теплится беседа, как свеча,
И не успеет догореть — как утро!
Мне возражают. Ласково и мудро.
А я упрямствую. Движением плеча,
И шёпотом, и вот почти слезами —
Упрямствую!
Мне так немного лет,
Что я сужу, не пользуясь весами,
Но зная окончательный ответ.
И где уж мне за кофе уследить!
Вот он сбегает на плиту победно,
Безумствует, и пляшет, и чадит,
И дышит пеной из кастрюльки медной.
А я кидаюсь, обрывая спор,
Спасать! И мы запутались руками...
Кофейный бунт подавлен.
Тихнет пламя.
И я опять несу упрямый вздор.
Мне возражают, ласково... Нет силы!
Я вверх гляжу, дыханье задержав.
А впрочем, я давно уже забыла
И сущность спора,
И того, кто прав.