Осип Мандельштам - Камень (сборник)

Нет, никогда, ничей я не был современник:
Мне не с руки почет такой.
О, как противен мне какой-то соименник,
То был не я, то был другой.

Два сонных яблока у века-властелина
И глиняный прекрасный рот,
Но к млеющей руке стареющего сына
Он, умирая, припадет.

Я с веком поднимал болезненные веки —
Два сонных яблока больших,
И мне гремучие рассказывали реки
Ход воспаленных тяжб людских.

Сто лет тому назад подушками белела
Складная легкая постель,
И странно вытянулось глиняное тело, —
Кончался века первый хмель.

Среди скрипучего похода мирового
Какая легкая кровать.
Ну что же, если нам не выковать другого,
Давайте с веком вековать.

И в жаркой комнате, в кибитке и в палатке
Век умирает – а потом
Два сонных яблока на роговой облатке
Сияют перистым огнем!

Вы, с квадратными окошками, невысокие дома,
Здравствуй, здравствуй,
петербургская несуровая зима.
И торчат, как щуки ребрами,
незамерзшие катки,
И еще в прихожих слепеньких
валяются коньки.
А давно ли по каналу плыл
с красным обжигом гончар,
Продавал с гранитной лесенки
добросовестный товар.

Ходят боты, ходят серые у Гостиного двора,
И сама собой сдирается с мандаринов кожура.
И в мешочке кофий жареный,
прямо с холоду домой,
Электрическою мельницей
смолот мокко золотой.
Шоколадные, кирпичные, невысокие дома,
Здравствуй, здравствуй,
петербургская несуровая зима.

И приемные с роялями, где,
по креслам рассадив,
Доктора кого-то потчуют
ворохами старых «Нив».
После бани, после оперы, —
всё равно, куда ни шло.
Бестолковое последнее трамвайное тепло.

Сегодня ночью, не солгу,
По пояс в тающем снегу
Я шел с чужого полустанка.
Гляжу изба: вошел в сенцы,
Чай с солью пили чернецы,
И с ними балует цыганка.

У изголовья, вновь и вновь,
Цыганка вскидывает бровь,
И разговор ее был жалок:
Она сидела до зари
И говорила: подари
Хоть шаль, хоть что, хоть полушалок.

Того, что было, не вернешь,
Дубовый стол, в солонке нож,
И вместо хлеба – еж брюхатый;
Хотели петь – и не смогли,
Хотели встать – дугой пошли
Через окно на двор горбатый.

И вот проходит полчаса,
И гарнцы черного овса
Жуют, похрустывая, кони;
Скрипят ворота на заре,
И запрягают на дворе;
Теплеют медленно ладони.

Холщевый сумрак поредел.
С водою разведенный мел,
Хоть даром, скука разливает,
И сквозь прозрачное рядно
Молочный день глядит в окно
И золотушный грач мелькает.

Я буду метаться по табору улицы темной
За веткой черемухи
в черной рессорной карете,
За капором снега, за вечным,
за мельничным шумом…
Я только запомнил
каштановых прядей осечки,
Придымленных горечью, нет —
с муравьиной кислинкой;
От них на губах остается янтарная сухость.
В такие минуты и воздух
мне кажется карим,
И кольца зрачков
одеваются выпушкой светлой,
И то, что я знаю о яблочной розовой коже…
Но всё же скрипели
извозчичьих санок полозья,
В плетенку рогожи глядели колючие звезды,
И били в разрядку копыта
по клавишам мерзлым.
И только и свету —
что в звездной колючей неправде,
А жизнь проплывет
театрального капора пеной;
И некому молвить:
«из табора улицы темной…»

Куда как страшно нам с тобой,
Товарищ большеротый мой!

Ох, как крошится наш табак,
Щелкунчик, дружок, дурак!

А мог бы жизнь просвистать скворцом,
Заесть ореховым пирогом —

Да, видно, нельзя никак…

Как бык шестикрылый и грозный
Здесь людям является труд
И, кровью набухнув венозной,
Предзимние розы цветут…

Ты розу Гафиза колышешь
И нянчишь зверушек-детей,
Плечьми осьмигранными дышишь
Мужицких бычачьих церквей.

Окрашена охрою хриплой,
Ты вся далеко за горой,
А здесь лишь картинка налипла
Из чайного блюдца с водой.

Ты красок себе пожелала —
И выхватил лапой своей
Рисующий лев из пенала
С полдюжины карандашей.

Страна москательных пожаров
И мертвых гончарных равнин,
Ты рыжебородых сардаров
Терпела средь камней и глин.

Вдали якорей и трезубцев,
Где жухлый почил материк,
Ты видела всех жизнелюбцев,
Всех казнелюбивых владык.

И, крови моей не волнуя,
Как детский рисунок просты,
Здесь жены проходят, даруя
От львиной своей красоты.

Как люб мне язык твой зловещий,
Твои молодые гроба,
Где буквы – кузнечные клещи
И каждое слово – скоба…

Ах, ничего я не вижу, и бедное ухо оглохло,
Всех-то цветов мне осталось – лишь сурик
да хриплая охра.
И почему-то мне начало утро армянское
сниться,
Думал – возьму посмотрю,
как живет в Эривани синица,
Как нагибается булочник,
с хлебом играющий в жмурки,
Из очага вынимает
лавашные влажные шкурки…
Ах, Эривань, Эривань!
Иль птица тебя рисовала,
Или раскрашивал лев, как дитя,
из цветного пенала?
Ах, Эривань, Эривань!
Не город – орешек каленый,
Улиц твоих большеротых
кривые люблю вавилоны.
Я бестолковую жизнь,
как мулла свой коран, замусолил,
Время свое заморозил
и крови горячей не пролил.
Ах, Эривань, Эривань,
ничего мне больше не надо,
Я не хочу твоего замороженного винограда!

Закутав рот, как влажную розу,
Держа в руках осьмигранные соты,
Всё утро дней на окраине мира
Ты простояла, глотая слезы,

И отвернулась со стыдом и скорбью
От городов бородатых Востока —
И вот лежишь на москательном ложе,
И с тебя снимают посмертную маску.

Руку платком обмотай
и в венценосный шиповник,
В самую гущу его целлулоидных терний
Смело, до хруста ее погрузи —
Добудем розу без ножниц!
Но смотри, чтобы он не осыпался сразу —
Розовый мусор – муслин —
лепесток соломоновый —
И для шербета негодный дичок,
Не дающий ни масла, ни запаха.

Орущих камней государство —
Армения, Армения!
Хриплые горы к оружью зовущая —
Армения, Армения!
К трубам серебряным Азии вечно летящая —
Армения, Армения!
Солнца персидские деньги
щедро раздаривающая —
Армения, Армения!

Не развалины, нет —
но порубка могучего циркульного леса,
Якорные пни поваленных дубов звериного
и басенного христианства,
Рулоны каменного сукна на капителях —
как товар из языческой разграбленной лавки,
Виноградины с голубиное яйцо,
завитки бараньих рогов
И нахохленные орлы с совиными крыльями,
еще не оскверненные Византией.

Холодно розе в снегу:
на Севане снег в три аршина…
Вытащил горный рыбак расписные
лазурные сани,
Сытых форелей усатые морды
несут полицейскую службу
на известковом дне.
А в Эривани и в Эчмиадзине
весь воздух выпила огромная гора.
Ее бы приманить какой-то окариной
иль дудкой приручить,
чтоб таял снег во рту.
Снега, снега, снега на рисовой бумаге.
Гора плывет к губам.
Мне холодно. Я рад…

О порфирные цокая граниты,
Спотыкается крестьянская лошадка,
Забираясь на лысый цоколь
Государственного звонкого камня.

А за нею с узелками сыра,
Еле дух переводя, бегут курдины,
Примирившие дьявола и Бога,
Каждому воздавши половину…

Какая роскошь в нищенском селеньи
Волосяная музыка воды!
Что это? пряжа? звук? предупрежденье?
Чур-чур меня! Далeко ль до беды!

И в лабиринте влажного распева
Такая душная стрекочет мгла,
Как будто в гости водяная дева
К часовщику подземному пришла.

Я тебя никогда не увижу,
Близорукое армянское небо,
И уже не взгляну, прищурясь,
На дорожный шатер Арарата,

И уже никогда не раскрою
В библиотеке авторов гончарных
Прекрасной земли пустотелую книгу,
По которой учились первые люди.

Лазурь да глина, глина да лазурь,
Чего ж тебе еще? Скорей глаза сощурь,
Как близорукий шах над перстнем бирюзовым,
Над книгой звонких глин, над книжною землей,
Над гнойной книгою, над глиной дорогой,
Которой мучимся, как музыкой и словом.