Григ Нурдаль - Я жил в суровый век
Заглянув в коровник, я прикрыл птицу соломой, а вернувшись, услышал, как Герда что-то напевает, и я начал кружить вокруг дома и все думал: вот я ее стерегу.
На крыше у самого входа в дом рос розовый куст, и я стал гадать, кто бы мог его посадить. Наверно, тот человек надеялся обрести в нем защиту от враждебных сил — других, не тех, которые нам сейчас угрожали.
И все это время я глядел на дым и думал: «Хоть бы он поскорее рассеялся», и еще я думал: «Как жаль, что я не могу помолиться за нас обоих...»
Мимо пробежал лемминг, и я спугнул его. Попадись мне ворона, я бы швырнул в нее камнем.
Герда напевала, ее песня доносилась ко мне сквозь раскрытое окно, и я удивился, что она берет такие низкие ноты: вообще-то голос у нее был высокий, звонкий.
Может, и правда, стоило рискнуть и переждать здесь часа два-три, и если я после наложу Герде плотную тугую повязку, которая крепко стянет больную ногу, и если мне удастся сколотить нечто вроде костыля...
— Герда, — тихо позвал я, подойдя к окну, — ты скоро?
— Можешь войти, — сказала она.
Я разобрал угольки и вдвинул вьюшку и потом еще раз сбегал на взгорок, чтобы оглядеться кругом.
Что это? В воздухе будто разлилась тревога... Звуки?.. Или песни невидимой птицы? Может, это бормочет ручей за скотным двором, предостерегая нас?
— У тебя такой встревоженный вид, — сказала она, — хочешь, пойдем?
— А ты сможешь?
— Не знаю. Далеко не уйду. Но ведь надо.
Она снова легла на кровать, и я подложил ей под ногу подушку: вид у лодыжки был прескверный.
— Поди ко мне, — прошептала она, отодвигаясь от края постели, чтобы я мог сесть. Я сел рядом с ней и, наклонившись, поцеловал ее.
— Как ты думаешь, где мы перейдем границу? — спросила она.
— Трудно сейчас сказать, я плохо знаю здешние места. Вот была бы у нас карта... Впрочем, неважно. Я сооружу для тебя из сучьев шалаш, такой плотный, что туда не будет попадать дождь. И я замаскирую его так, что ни волк, ни медведь тебя не найдут. И я отведу воду от ручья, чтобы у тебя была вода, и оставлю тебе сверток с едой. А шалаш я сооружу на взгорке, чтобы тебе все было видно вокруг, а мы легко могли бы тебя отыскать. И потом я схожу за помощью... А потом...
Откинувшись на спину, я опустил голову на подушку Герды. Она сладко дышала, от нее пахло зеленым мылом и еще чем-то обольстительно свежим, вобравшим в себя запах леса и дыма, и горьковато-сладким...
Она засмеялась, щеки ее разрумянились:
— Я ведь выходила во двор, нарвала немного можжевельника, пока ты стоял на взгорке. А ты узнал запах? Я бросила можжевельник в кипящую воду.
— Чудачка ты, — сказал я, — могла бы, кажется, меня попросить.
Покачав головой, она провела рукой по моему лицу, а сама не сводила глаз с потолка.
— Кажется, лодыжке отходит, — прошептала она и вдруг тихо заплакала.
— Что с тобой?
— Ничего! Мы же всегда говорим только так... — Улыбнувшись, она потрогала щетину на моих щеках. — Когда мы перейдем границу, ты сможешь побриться. Чего только мы не сможем тогда сделать!
Она вдруг смолкла и, присев на кровати, прислушалась.
— Что это?
— Где?
— Снаружи. За дверью.
— Наверно, лемминг или, может, мышь.
— А что ты сделал с птицей?
— Я похоронил ее на скотном дворе.
— Ты уверен, что кругом все спокойно?
Я поднялся и вышел. На небе сияло солнце. Пятка тумана в долине уже рассеялись. Погода стояла теплая, еще неделя-другая, и почки распустятся — хоть не на всех березах, но уж наверняка на тех трех-четырех, что примостились под взгорком, с которого я оглядывал местность.
Тут я услышал, что Герда зовет меня, и вбежал в дом. Спустив больную ногу с кровати, она пыталась встать.
— Что с тобой? — крикнул я.
В глазах ее снова заметалась растерянность; она то и дело отбрасывала волосы со лба, хоть они и лежали как следует.
Я помог ей вновь лечь на кровать, и, мягко пожурив ее, покачал головой, и принялся ее успокаивать.
— Все тихо, — сказал я, — ничего кругом не слышно. Ни единого звука. Мы одни. На много миль кругом. Здесь нет никого, кроме нас.
— Только бы я могла идти, — простонала она, — ведь, не случись это со мной, ты уже давно был бы на той стороне...
— Дуреха.
— Обними меня, — сказала она и затихла.
Скоро она снова уснула; я выбрался из кровати и начал готовить завтрак, пустив в ход один из свертков, которые дала экономка, и остатки вчерашнего мяса. Я положил автомат на стол под амбразурой в северной стенке и, готовя еду, беспрерывно сновал взад-вперед.
Затем я взял табуретку и поставил у кровати Герды, расстелив на ней, как скатерть, кухонное полотенце, а доску использовал как поднос.
«Скоро она проснется, поест, а после мы уйдем, — подумал я, — уйдем, что бы там ни было у нее с ногой, ждать больше нельзя».
Как хороша она была сейчас, когда лежала на боку, обернувшись ко мне лицом. За какие-нибудь несколько дней она стала красавицей. Красивы были не только волосы, но и худенькое личико, губы и тонкие брови, даже молочно-синие тени на веках. На вид ей было лет двадцать, но может, и двадцать пять. Я решил, что непременно спрошу, сколько ей лет, когда она проснется.
Но теперь нам больше уже нельзя было медлить. Сквозь окно доносился шум ручья: он прядал, ударяясь об одни и те же камни, словно никак не мог стронуться с места. И все это время я сновал от амбразуры к Герде и снова назад к амбразуре, а потом выбегал за дверь, огибал угол дома и смотрел.
Я сорвал несколько стеблей вереска, росшего за стеной скотного двора, и поставил их в чашку, которую водрузил на табуретку. Я подумал, что вот сейчас Герда проснется и увидит цветы, но эта мысль подарила мне лишь мгновенную радость, а тревога не унималась, и меня вдруг даже потянуло убрать их, чтобы они не стояли тут, бросая вызов судьбе.
— Герда, — прошептал я, — ты еще спишь?
Взяв кольт, я положил его на стол рядом с автоматом. С минуту я постоял на пороге, вслушиваясь в тишину леса. Затем я снова вошел в дом и бросил взгляд на стол, где лежало наше оружие.
— Герда, ты спишь?
«Может, все же лучше ее разбудить?».
Я немного постоял, размышляя, не стоит ли мне выйти и как следует захоронить птицу, но до коровника было так далеко, хоть он и стоял рядом с домом — крыша к крыше, — и так близко было до опушки леса на северной стороне, куда выходила коровья тропа — а ведь именно этой дорогой они придут, если заметят наши следы, — и отсюда мне виден только взгорок, я не смогу обнаружить их сквозь амбразуру: заросли ивняка заслоняют все.
Тут я вспомнил, что уже давно не наведывался на взгорок. Я взял кольт и положил его на табуретку рядом с кроватью, затем, схватив автомат, помчался к взгорку и там, обернувшись к западу, долго вслушивался, приложив обе ладони к уху, как это делал Брандт.
Опять все тот же шелест — ниоткуда.
«Надо уходить. Вот сейчас спущусь на хутор и разбужу Герду. Может, я отыщу немного муки, разведу и, размазав по повязке, оберну ей лодыжку. Кажется, я где-то читал, будто это помогает».
Нет, сейчас не время. В воздухе стоял легкий гул, но западный ветер, который принес бы сюда звуки из долины, не поднимался... А ведь те собаки не лают. Не лают, пока не вцепятся тебе в горло.
Когда я вошел, Герда сидела на кровати и завтракала. Пистолет лежал на полу.
— Зачем ты положил его сюда? — спросила она.
— Так, для виду, — пояснил я, — привычка такая.
— Сейчас пойдем, — спокойно объявила она, — только чуть-чуть разомну ногу.
Она выбралась из кровати, мы накинули на себя куртки, и она засунула кольт в карман.
— Думаю, дело пойдет, — сказала она, пряча лицо, — ты прибери после нас, а я выйду во двор и немного поупражняюсь.
Но в дверях она обернулась и снова было потянулась в комнату.
— Что такое? — спросил я, подхватывая ее, — хуже стало?
Она подняла ко мне лицо, и я заметил, что она вся дрожит, она попыталась выдавить из себя улыбку, но улыбки не получилось, и тогда я привлек ее к себе, и она прильнула головой к моему плечу.
— Цветы, — прошептала она, — поставь их на стол.
Она высвободилась из моих объятий, я убрал остатки завтрака и уничтожил все следы нашего пребывания в доме, а она тем временем выбралась за порог. Я взял цветы и поставил чашку на стол так, чтобы на них падало солнце, и даже не подумал, насколько это нелепо. Потом я в последний раз обошел комнаты и увидел, как Герда проковыляла мимо окна и амбразуры: она держалась на ногах, в общем, довольно твердо. Прихватив палку, которую она забыла в сенях, я запер дверь и положил ключ на прежнее место под стрехой.
Когда я вышел из-за угла дома, Герда стояла, прислонясь к стене коровника. Услышав мои шаги, она обернулась: я увидел, что она беззвучно смеется, хотя лицо ее было искажено мукой, и подбежал и обнял её за талию.
