Роберт Рождественский - Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

Расползаются слухи,
будто лава из Этны:
«В моду входят
узкие
       брюки!
В моду входят
поэты!
Как встречают их,
                        боже!

Мода,
что ты наделала?!
В зале
        зрителей больше,
чем поклонниц у тенора!..»

Это
     слышу я часто.
Поднимаются судьи,
ощущая
           начало
«священного» зуда.
Вылезают,
             бранясь,
потрясая громами:
ах, мол,
          разассонанс
вашу
милую маму!..
Как их вопли навязчивы!
Как их желчь откровенна!..

Вы простите,
товарищи
из тридцатого
                   века!
Не сдержался я,
хотя держался
                  месяцы.
Может, зря я вам твержу о мелочах!
Но поймите,
                 что́ для нас
                                 эти мелочи,
в наших медленных,
бессонных ночах.
Эти мелочи
                за горло взять могут.
Эти мелочи
                тянутся к ножу…
Если правду говорить в глаза —
                                           мода, —
что ж, считайте:
я за модой
              слежу!
Отдаю ей дань
                    везде,
                           где возможно.
Повторяю:
продолжайся!
Звучи!..
Если Родину свою любить —
                                        мода, —
с этой модой
смерть меня разлучит!..

Поднимается
                 поэзия в атаку,
отметая
словоблудие и лесть…
Знаю,
будут мне кричать:
                         «Опять в дидактику
ты, как прежде,
с головою залез!..
Это слишком…
                    Брось!..
                              Это – лишне…
Несъедобная —
для многих —
трава…»
Я спокойно отвечаю:
мне
лично
очень нравятся
                    высокие слова!..
Можно тьму страниц
заполнить балясами, —
пусть читатель
                    благоденствует всуе…
Только строки
                   не затем раскаляются,
чтоб потом на них
жарились глазуньи!
Чтоб взяла их
                   коленкоровая тина,
чтоб по цвету
подбирались корешки, —
расфасованное
                    мягонькое чтиво,
бесконечно тепловатые стишки.

Не для этого труда
                         поэты созданы!..

Но,
с другой стороны,
                        и я знавал
мастеров
произносить слова
                         высокие
и карабкаться
по этим словам!
Пробиваться к чину,
                           должности,
                                          известности,
вылезать из кожи,
воду мутить.
Повторять:
«А я стою за власть
                          советскую!..»
Думать:
«Мне должны за это
платить!..»
Черта с два такие
верят во что-нибудь!
Но в любой кутерьме,
в любые дни,
к сожалению,
они
никак не тонут —
на поверхности
плавают они.
Это
     их специальность и призвание.

Но закашляйся,
холуйское вранье!
Для меня
за высокими
                 словами —
настоящее,
кровное,
мое!
Очень тихое порой,
очень личное,
то летящее
              в кипении и грохоте!
То больное до слез,
то неслышное, —
но
   мое,
всегда мое,
до самой крохотки.
Я
высокие слова,
как сына, вырастил.
Я их
      с собственной судьбою связал.
Я их,
каждое в отдельности,
                             выстрадал!
Даже больше —
я придумал их
                   сам!
Выше исповеди они,
выше лирики…
Пусть бушует в каждой строчке
                                          простор.
Пусть невзрачные тетрадные листики
вместе с хлебом
лягут к людям
на стол!
Чтоб никто им не сказал:
                                  «Угомонись!..»
Чтобы каждый
                   им улыбкой ответил.
Потому что создаем мы
коммунизм —
величайшую
                 поэзию
                           на свете!
Знаю:
будет на земле
                   от счастья тесно!
Я мечтаю,
             что когда-нибудь смогу
не построчно получать,
а посердечно:
хоть одно
людское сердце
за строку.

Да!
Мы – камни
в фундаментах
                    ваших плотин…
Ход истории
точен и необратим.
Но опять мы встаем
                           из дымящихся лет,
мы —
живые, как совесть.
Простые, как хлеб.
Молодые,
как самая ранняя рань…
Мы
не верили
             в ад.
Мы плевали
                на рай!
Мы смеялись над богом!
                                 Сами были богами.
И планета
              гудела у нас под ногами…
Каждый день приносил вороха новостей.
Целовали мы теплых,
                             сопящих детей.
Уходили из дома
туда, где бои,
веря в сердце свое.
Веря в руки свои…

Сомневались мы?
Да.
Тосковали мы?
Да!
А еще
        называли свои города
именами любимых.
И, жизнь торопя,
открывали
              себя,
утверждали
               себя!
Выходили со смертью —
                                  один на один…
Да!
Мы – камни
в фундаментах
                    ваших плотин.
Но у этих спокойных, молчащих камней
было столько
пронизанных радостью дней!
Было столько любви,
было столько мечты!..
Мы
     с планетой своей
                            говорили на «ты».
Нас несли самолеты.
Везли поезда…
Жаль, что времени
                          нам не хватало всегда!
Что его
никому не давали взаймы…

В землю
благословенную
падали
мы.
Оборвав свою песню,
                             закончив пути, —
семенами ложились,
чтоб завтра
               взойти!
Мы мечтали о том,
                         как вы станете жить.
И от будущих дней
нас нельзя отрешить.
Мы
    спокойны за вас.
Мы
     обнять вас хотим.
Мы —
основа.
Фундаменты
                 ваших плотин.

Я пишу письмо в ХХХ век.
Просто.
Без особенных подробностей…

Слышу:
«Размахнулся человек!..
Эй,
    приятель,
не помри от скромности!
Фантазируй!
Мы таких
             видали.
Взялся удивлять —
                         так удивляй!..
Но зачем в тридцатый?
Можно дальше!
Что уж ты
              стесняешься?
Валяй!
В пятисотый!
В тысячный!
                 Чего там?!.
Ну, а если бить наверняка, —
ты б дожил
до будущего года,
пишущий
              в грядущие века.
Сможешь?..»
– Я не знаю…
«Так-то,
          парень!
Надо разобраться самому.
Твой эпистолярный жанр
                                  забавен,
только он
не нужен никому.
Только он
никем не будет понят.
Ты об этом думал,
человек?..»

Я пишу.
И некогда мне спорить.
Я пишу письмо
в ХХХ
век.

Вы,
счастливые,
               живущие в трехтысячном,
хоть на миг себе представить должны,
как в двадцатом веке —
строгое,
притихшее —

Человечество
                  глядит в лицо войны…

Почему мне это
иногда видится?
Почему мне в это
иногда верится?..
На последнем берегу —
                                Человечество…
Позабыты все цари
                         и все правительства.
Позабыты рассуждения о вечности…
На последнем берегу —
Человечество.
А над миром остальным —
                                     туман стронция.
Никому не повезет,
не поздоровится.
Надвигается
                бескровное месиво…
Речь идет не о годах.
Речь —
о месяце…
Все мечты о чуде будущем
                                   брошены.
И осталось только прошлое.
Прошлое.
Много прошлого.
Чуть-чуть
             настоящего.
Непонятного.
Хрупкого.
Пустячного.
А рассветы загораются
                               бледные…
Наступает все последнее.
Последнее!
Вот
     последняя весна пришла —
                                          нежная.
Никогда еще
такой весны
не было!
Никогда еще
                 так не цвели ландыши.
И запуталась роса
в травинках радужных.

И в реке —
               теплынь.
Течет река летняя.
Все последнее,
                   последнее,
                                 последнее.
Все кончается.
Конца
        дожидается…

А в больнице
мальчишка
рождается.
Не урод рождается —
красавец рождается!
И плюет на все!
Ни с чем не считается.
Заявляет о самом себе
                              радостно!..
На него врачи глядят
с горькой ласкою.
Облака плывут над ним.
                                 Светло.
                                          Доверчиво…
На последнем берегу —
Человечество.
И над мертвою землею —
солнце медное.
С океана дует ветер.
Мертвый.
Медленно.
И проклятия
                 становятся нелепыми.
На земле
отныне
ничего не было!
И Эйнштейна
                   не было!
И не было
              Байрона!
И дождей
             не было!
И не было
              сполохов.
И берез
          не было!
                     И танца «барыня».

И грамматики.
                   И Лувра.
                              И пороха.
И никто не сохранит
                            в людской памяти,
что такое бог.
И нищий на паперти.
Что такое поцелуй —
                             влажный,
                                         трепетный.
Что такое сон.
И листья.
И лебеди.
И не будет
              ни спасителей,
                                  ни спасшихся…

Хватит!
Что я?!
Ночь длинна и черна.
До того черна,
                   что можно запачкаться,
если руку протянуть
из окна…

Вы,
счастливые,
                живущие в трехтысячном,
хоть на миг
               себе представить должны,
как в двадцатом веке —
грозное,
притихшее —
Человечество
                  глядит в лицо войны.
Переполнена
немирными заботами
до сих пор предгрозовая тишина…
А еще вы
ощутите и запомните:
на два лагеря
земля
разделена!
До предела напряженные нервы.
Под прицелами ракет —
любая пядь…

Красный флаг
                   над лучшей частью
                                             планеты
очень многим в мире
не дает спать!..
Но прислушайтесь
                         к голосу разгневанному:
жаждой жизни
земля напоена!..
Мне
      письмо мое писать
                               было б некому,
если б в мире
победила война.
Человечество
                  не хочет лезть в бункеры.
Человечество
                  не хочет лечь в бою!..
И когда вы на земле
жить будете,
берегите,
            люди,
землю свою!