Павел Антокольский - Стихотворения и поэмы

Из Рагузы в Ливорно кораблик бежит.
В настроенье предерзостном, с умыслом твердым
Граф Орлов на борту, как ему надлежит,
Усмехается, шпагою бьет по ботфортам.

Вот задача! Удастся ль ему заманить
В золоченую клетку живую жар-птицу,
Обнаружить, где слабо натянута нить,
И жестокой рукой за нее ухватиться?

Что за тварь! Сколько масок, имен, титулов
У Азовской княжны, у принцессы Кавказской…
Берегись, Алексей свет-Григорьич Орлов,
Не сплошай, не прельщайся арабскою сказкой!

Если, скажем, в чаду любострастных утех
Государыня-матушка Елизавета
От иных фаворитов, от этих иль тех,
Нажила дочерей, не сжила их со света,

Если это воистину внучка Петра
Разыскала связных, с Пугачевым списалась,—
Что ж, монархиня наша изрядно хитра,
От каких пугачей на веку не спасалась!

Что бы ни было, выдержит, выдюжит граф!
Он недаром воспитан в интриге придворной.
И, червонную кралю у всех отыграв,
Не сыграет вничью в городишке Ливорно.

В молодые года и беда не беда.
Значит — верить в удачу свою удалую,
Значит — руку на шпажный эфес и айда —
Ворожить, обвораживать напропалую!

Дело слишком туманно. Любой оборот
Поначалу возможен… Сбегая по трапу,
Миновал он две улочки, встал у ворот,
Подмигнул, приказал дожидаться арапу.

Говорят — хороша. Говорят — ни гроша
У нее за душой, а безумствует шало.
В европейских столицах бесстыдно греша,
Устрашала дворцы, а сердца сокрушала.

Он вошел. И услышал французскую речь.
Говорит она весело, бегло и кругло.
Он пытается в дивных очах подстеречь
Робость, хитрость, надежду… Не дрогнула кукла.

Говорит о бумагах, делах, векселях…
О былых оскорбленьях, о новых бесчестьях.
Обожал ее немец, забыл ее лях…
Сколько всех обожателей? — Право, не счесть их.

Хороша ли? — Божественна! — Сдастся ли? — О!
Тут огонь! Как бы тут самому не влюбиться…
И он с кресла внезапно встает своего,
И грызет черный ноготь смущенный убийца.

А она? А она — так стройна, так странна,
Так нежданна-негаданна, так вожделенна…
Перед ним островная возникла страна,
Лебединое диво, спартанка Елена.

Он склонился, прижал треуголку к груди
И, как дочери царской, поклон ей отвесил.
И ушел. Что бы ни было там впереди,—
Он ушел, потрясен, заколдован, невесел.

На скуле его шрам. На отчаянный лоб
Злобным временем врезана злобная складка.
По-другому для них приключенье могло б
Обернуться. Служить государству не сладко.

Государство. Скала. Камень-Гром. А змея
Под копытами конскими всё еще вьется!
Вот она, распроклятая служба моя —
Скверным словом такая по-русски зовется!

— Не горюй, граф Орлов! Может быть, ты и гад,
Да не сдохнешь по милости нашей монаршей.
Мы с тобою сквозь время летим наугад.
Мы есмы на биваке, на вахте, на марше.

Мы есмы! В каждой щелочке мы завелись,
Шебаршим в сундуках и елозим по душам.
Коли нам присягал, на колени вались, —
Твою честь окровавим, а совесть задушим!

— Но постой! Разве я крепостной у тебя?
Разве есть надо мною управа какая?
Разве, шпагу сломав и карьер загубя,
Я не собственной кровью своей истекаю?

Он не спал до зари и не знал, чем помочь —
Крепкой водкою иль огуречным рассолом…
Вот уже миновала короткая ночь…
Он встает в настроенье отменно веселом.

Он пропустит свиданье. Иначе нельзя.
За него поработает чья-нибудь сила —
Итальянцы, поляки, прелаты, князья…
Он дождется того, чтоб она пригласила!

Бушевал по трактирам, забыл, хоть убей,
У какой поутру очутился девчонки,
На дворе монастырском кормил голубей,
Сторговал у монахов хрустальные четки.

Дальше — хуже! В порту, передернув туза,
Простака обыграл, генуэзца-купчину.
И прошибла Орлова шальная слеза,
Вышел к морю под ливень, завыл беспричинно.

— Граф Орлов! Это обыкновенная жизнь
Так сложилась, как, стало быть, ей подобает.
За штурвал, за ременную лямку держись,
В три погибели гнись, коли жизнь пригибает.

Ты управился в Ропше в ту страшную ночь
С коронованным дурнем,
                                   Петрушкой-голштинцем —
Захотел государыне юной помочь
И прельстил ее сердце кровавым гостинцем.

Всё нечисто на свете! У каждой весны
Есть изнанка и слякоть, и снова заносы.
Петербург и Ливорно — различные сны:
Здесь амурная пылкость, а в Питер — доносы.

И пошло, и пошло! Он легко разузнал
Всю ее подноготную и подоплеку.
Уже в Царское с нарочным послан сигнал,
Что плененье особы весьма недалеко.

Кавалькада вельмож провожала двоих,
Амазонка в седле красовалась прелестно.
И в берете с пером пролетала как вихрь —
То ли мальчик шальной, но ли эльф бестелесный.

Нынче званый прием. Завтра опера. Там
Кафедральный собор, и орган, и молебен.
Нет конца развлеченьям, границы — мечтам.
Каждый день ей отрава и каждый целебен.

Вся Россия в ее кулачке!.. Вот она —
Золотая, хмельная, в бокале хрустальном,
Не страна, а глоток ледяного вина,
Вот за этим столом, а не за морем дальным!

Итальянцы поют, а поляки кричат:
«Vivat русская Елисавета Вторайя!»
Это пена и пыль, это пепел и чад,
Это адово пекло, — не надо ей рая!
………………………………………
Было утро. Был полдень в ярчайшей красе.
И на борт корабельный взошла самозванка.
Всё как надо! Поляки на пристани все.
Всё сбывается — вплоть до воздушного замка,

Вплоть до жаркой любви сумасброда того,
Ей отдавшего сердце, и руку, и шпагу.
Граф Орлов, Аполлон, полубог, божество!
И с очей она стерла соленую влагу.

Барабанная дробь. Мощный пушечный залп.
Кверху флаги взвились. Поднят трап у причала.
Это он самолично салют приказал
В честь нее! И «спасибо» она прокричала.

Только что-то в глазах и в наклонах голов
Моряков и солдат ей почудилось… Где он —
Божество, полубог, Аполлон, граф Орлов,
Где полуденный ангел, полуночный демон?

Мчится легкий кораблик на всех парусах
Мимо мысов песчаных и пены прибрежной.
Полдень жарок и сух. Караул на часах.
Время остановилось…
                                  Вразвалку, небрежно
Подошел капитан, тронул шляпу рукой,
Жвачку выплюнул черную, — швед, англичанин?
«Где мой спутник?» — «Ваш спутник? Простите, какой?»
— «Граф Орлов…» Но в ответ ледяное молчанье.

Сколько длится молчанье? Мгновенье иль век?
Она вздрогнула, вспыхнула, тут же сдержалась,
Ибо этот нелепый и злой человек
Не досаду внушил ей, одну только жалость.

Покачнулся он туловом тучным слегка —
То ли пьян, то ли просто бочонок из трюма —
И угрюмо коснулся ее локотка.
«Вашу руку, сударыня!» — буркнул угрюмо.

— Где же ты, Алексей, оглянись же, вернись!
Что мне делать, ответь, Всескорбящая Матерь!
…По крутой винтовой он ведет ее вниз,
Мимо тюков с товарами, пушечных ядер.

Винным смрадом разит из безгубого рта:
«В Петербурге придется ответить за всё нам!
Не трудитесь стучать. Ваша дверь заперта».

…И снаружи орудует ржавым засовом.

Отчаялись писцы всех канцелярий,
Терпенье, время, бдительность теряли.
Росла махина вздорности и кривд.
Верховный следователь, князь Голицын,
Министр и дипломат, слуга царицын,
Старательно глаза щитком прикрыв,
Прислушивался к женским излияньям,
К пробелам в памяти, к пустым зияньям
Ничтожных слов и бредней. Но подчас
Спохватывался и с невольной дрожью,
Встав во весь рост, прикидывался строже,
До сумрачной души не достучась.

А что ж она? Была ль она виновной?
Да, с точки зренья высшей и чиновной,
То посягнувшая на русский трон,
Не слишком рассчитавшая удар свой,
Но внесшая смятенье в государство
И, значит, нам нанесшая урон.

Так понимал Голицын это дело.
А женщина бессмысленно глядела
На перья и чернила… И лгала,
И путалась во лжи, и очень быстро
Вывертывалась. Но в мозгу министра
Болезненно уплотневала мгла.

Летели месяцы. Ползли недели.
Всё было непостижно в этом деле.
Был не распутан ни один клубок.
Как будто рядом явная улика,
Но суть ее двусмысленна, двулика…
И нет как нет улики — видит бог!

Путь женщины от многого зависим —
От встреч случайных, от подложных писем,
От прихотей, от ветреных друзей.
Но боже, как в столицы всей Европы
Она легко прокладывала тропы,
Росла всё выше, делалась грозней.

И следователь, как велит порядок,
На стол бросает несколько тетрадок:
«Пишите сами! Титул. Званье. Ранг.
Год, месяц, место вашего рожденья.
Найдите, где хотите, подтвержденье,
Что вы мадам Тремуйль иль фрау Франк».

Она в ответ: «Я веры православной.
Я родилась в России и росла в ней».
Но князя передергивает шок.
Он тут же встрепенулся и вонзает
Глаза в нее: «ЧЬЯ ВНУЧКА?» — Знать не знает…
«ЧЬЯ ДОЧЬ?» — В ответ презрительный смешок.

«Я вас лишу свечей, лишу подружки,
Оставлю только хлеб и воду в кружке,
Я караульных на ночь к вам введу!»
А женщина небрежно, грустно, кротко:
«Как вам не стыдно! У меня чахотка.
Недолго мне гореть в таком аду».

«Сударыня! Мы сговоримся! Что вы!
Для вас монаршьи милости готовы —
Дом на Неве, именье у Днепра,
Сад и усадьба с белой колоннадой…»
— «Ни сада мне, ни колоннад не надо.
Не стоит ваших свеч моя игра».

«Однако назовите поименно
Тех, кто внушал вам оную измену!
Священник или светский, кто вослед
За вами шел? Я вижу — вы несчастны,
Но к заговору несколько причастны,
Вы действовали смело! Столько лет…»

И вновь магические вьются тени.
Стамбул. Тавриз. Ширазских роз цветенье.
Всё Средиземноморье. Весь Левант.
В голицынском мозгу смешались мысли:
Блаженный остров. Паруса повисли.
Над ним скрипенье корабельных вант…

Что ж, были и такие приключенья,
Влеченья к женщинам и развлеченья.
Вздохнуть о том весьма не мудрено!..
Но ежели он вдумается глубже,
То скоро подыхать ему на службе,
Ведь в каземате сыро и темно.

Он отрезвел, пройдясь по коридорам,
И жжет на свечке протокол, в котором
Его же почерк покосился вдруг.
Он к этой шлюхе ненавистью пышет
И в ту же ночь императрице пишет,
Что следствие замкнуло полный круг,

Что, не желая вязнуть в оном круге,
Он не Пилат, но умывает руки.
«Благоволите, Кроткая, подать
Пример величья. Впрочем, соразмерьте
Суровый приговор и милосердье.
И да почиет с нами благодать!»

Екатерина за полдень проснулась,
На белый день блаженно улыбнулась,
Доверилась министрову письму,
Умышленно не вникла в это дело,
К ней обращенных слов не разглядела
И начертала вкось: БЫТЬ ПО СЕМУ.
……………………………………
У Алексеевского равелина
Тверда как камень выбитая глина,
Мертвы, как вечность, рытвины и рвы.
Здесь солнце из-за низких туч не блещет.
Здесь хлещет ветер. Здесь уныло плещет
О брег свинцовая вода Невы.

Был или нет какой-либо свидетель,
В какую щель глядел он, что заметил?
Куда он сгинул в двухсотлетней тьме?
Сих мелочей история не любит
И топором свои канаты рубит.
А что у ней таится на уме —

Того не сыщешь в уголовных кодах,
В рескриптах писанных, в хвалебных одах,
…Вот насыпь над могилкою у рва.
Там нет креста, нет имени и даты.
Стучат прикладами, поют солдаты.
Звучит команда: «На краул! Ать-два!»

И это есть история прямая!
Она летит в столетьях, принимая
Вид доблести и подлости порой.
А на кого и глянет исподлобья,
Тот в божеское вырастет подобье,
Не имярек, не личность, но герой.

Не для него, обласканного щедро,
В ночную пору под рыданьем ветра
Сигналы шлет о бедствии кронверк.
Не для таких, безумны и безмолвны,
Сверх ординара вырастают волны.
…И узница, рыдая, смотрит вверх.

Из далекой Италии в Санкт-Петербург
Молодой возвратился художник.
Для него беснование северных пург
Преисполнилось зовов тревожных.

Тут его на Васильевский, в темный чердак,
Загнала нищета и чахотка.
Стал он жить как умел, на алтын, на пятак,
Понимал, как целительна водка.

Академики в лентах, в мундирной красе
На него поглядели любезно,
Но отметили на заседании все,
Что, как видно, он катится в бездну.

А в душе у него расцветала весна,
Ликовала великая дерзость.
И однажды, когда он метался без сна,
Пред художником время разверзлось.

Сотня лет миновала мгновенно пред ним,
Что-то вычитал он иль услышал —
И, призваньем храним, непризнаньем гоним,
Безрассудным любовником вышел!

И швырял он мазки на свое полотно,
Хрипло кашляя и задыхаясь.
Так рождалось лицо, воскресало оно,
Одолевшее временный хаос.

На холсте проступала — слаба и нежна,
Чья-то жертва иль чье-то орудье,
Как растенье, цеплялась за стену княжна
В красном платье, с раскрытою грудью.

А в косое окно каземата хлестал
Пенный шквал непогоды осенней.
Она знала, что час ее смертный настал,
Не ждала ниоткуда спасенья.

Только слабыми пальцами в камень впилась,
Как в холстину шатучей кулисы.
Только тлела в сиянье пленительных глаз
Благодарность счастливой актрисы.

Благодарность. За что? За непрочный успех,
За неясную роль, за беспечность?
Иль за то, что, во времени жить не успев,
Пред собой она видела вечность?

Так Искусство на ней утверждало закон,
Навсегда милосердный и грозный
Для раскатов оркестра, для ликов икон,
Для поэмы, и танца, и бронзы.

А княжна Тараканова — это предлог,
Чтобы время с прямой автострады
Своротило сюда и вошло в эпилог
Для горчайшей на свете услады.

Сквозь замерзшее в иглах и звездах стекло —
То ли синь проступала морская,
То ли время текущее впрямь истекло,
То ли я наконец истекаю…

Всё кончается. Навеселе! Налегке!
И, дыша своевольем и ритмом,
Время дальше летит. И в последней строке
О бессмертье своем говорит нам.