Григ Нурдаль - Я жил в суровый век
Я отыскал более или менее сухую кочку и усадил на нее Герду.
— Ложись, — сказал я ей, — ложись, а я осмотрю твою ногу. Может, мы чем-нибудь обмотаем ее поплотнее, только бы ты могла на нее наступать, хотя бы самую малость, большего и не требуется, ты вон какая легонькая... И скоро мы с тобой пойдем дальше: кусочек пройдем — и отдых! И скоро — вот увидишь — должен быть хутор, а он хорошо укрыт за кустарниками и деревьями... и там мы передохнем, а оттуда всего полмили, он же сказал нам...
Но Герда не захотела лечь: ей надо было видеть. Она наклонилась вперед, стиснув лодыжку обеими руками, и пыталась ее размять: она терла ее, трясла и жалобно стонала над ней, будто над умирающим ребенком, которого во что бы то ни стало надо спасти, барабанила по ней пальцами и умоляюще кивала, словно заклиная ее взяться за ум.
И я видел, как к ней подбирается страх: опять Герда облизывала сухие губы, срывала мелкие сучья и разламывала на кусочки. И то и дело хваталась рукой за лоб, убирая волосы. И эти глаза...
— Герда! — Я присел на корточки перед ней. — Сейчас пойдем дальше. Еще минуту — и в путь, ты же видишь, что можешь идти, ты ведь такая легонькая. Не бойся, мы поспеем... Знаю, больно тебе, но это пройдет быстрей, чем ты думаешь.
Я поднялся и бессильно смолк, чувствуя, как подо мной заколебалась почва.
— Отчего ты все время оглядываешься? — холодно спросила она.
Я обернулся и, широко расставив ноги, стал смотреть на восток, куда нам предстояло идти... Но я спиной чувствовал их... они совсем близко, и я уже слышал топот, треск ветвей, хлюпанье сапог по мокрому снегу, видел, как сверкают каски, и слышал, как щелкают затворы, Над ними все время стояло облако. А над нами сияло солнце, рассекая лучами воздух: свет заливал нас со всех сторон.
Я узнавал приметы — все те же: сухость во рту, дрожь лица, неодолимое желание действовать, двигать ногами, бежать...
— Ветер стих, — осевшим голосом сказал я, — и похолодало. Значит, в горах будет туман.
— Тебе не терпится... — прошептала она, глядя на меня как на чужого.
— Не мели вздор! — сказал я, громко смеясь.
Она уловила неискренность этих слов, ее лицо скривилось в горестную гримасу, отчего меня захлестнул стыд, и я наклонился и опустил руку на ее плечо.
— Послушай, — сказал я, — не дури... Она оттолкнула мою руку.
— Уходи! — крикнула она, дернувшись всем телом. — Уходи! Незачем тащить меня за собой. Я больше не в силах идти, слышишь, не могу, не хочу! А ты беги и перейдешь границу. Только отведи меня куда-нибудь, за какой-нибудь камень: или лучше всего в кусты, чтобы я могла лечь... Только бы раздобыть немного воды!
Она заплакала тихо, совсем неслышно. Слезы струились по ее щекам, но лицо ее было как камень. Я стоял, глядел на нее и не знал, что мне делать, и тут вдруг разом страх отступил.
«После, — подумал я, — помнишь, мы решили: после?»
Прошло оцепенение, и я был свободен, спокоен и почти равнодушен ко всему, я увидел вокруг все, что было сотворено задолго до нас: небо с бегущими по нему облаками, деревья с набухшими почками и сверкающие на солнце полоски кварца в горной стене...
— Герда, — сказал я и тихо рассмеялся, — какая же ты дуреха, ты же знаешь, что я останусь с тобой.
Потом мы побрели дальше.
Мы шли не торопясь и каждые пять минут отдыхали.
— Ну как? — спросил я.
Она кивнула; лицо ее страшно осунулось, под глазами пролегли глубокие лиловые тени. Голова ее моталась из стороны в сторону, казалось, бремя волос для нее непосильно.
Нигде не было слышно ни звука, кроме писка какой-то одинокой горной пичуги, которая, видно, летела за нами. Высоко вверху, вокруг горного пика, широкими кругами вился канюк.
Я почти все время нес ее на спине, и, когда у меня иссякли силы и тело ее стало сползать вниз, она прильнула головой к моему плечу. Наконец я бережно опустил ее на землю и поцеловал. Она тихо засмеялась.
— Я буду целовать тебя всякий раз, когда придется опускать тебя на землю, хорошо? — спросил я.
Она снова засмеялась и кивнула.
— Только бы из-за этого не вышло задержки!
— Может, поискать что-нибудь вроде костыля? — предложил я.
— Не беспокойся, мне довольно и палки.
— Скажи, когда будет больно, — попросил я, — я опять возьму тебя на спину.
Она ковыляла рядом со мной, и всякий раз, когда ее оставляли силы, она закрывала глаза, быстро и громко отсчитывала «раз, два, три» и закусывала губы, чтобы приглушить боль.
— После?.. — сказал я. Она кивнула.
Так, шаг за шагом мы продвигались вперед, изредка подкрепляя силы едой. Время шло, страх отдалялся. Мы почти позабыли о нем и раз-другой, презрев осторожность, пересекли открытое поле — там, где равнина врезалась в лес. Но самолетов не было. За нами летела лишь маленькая пичуга, а вверху без устали кружил вокруг горного пика канюк.
Часам к четырем-пяти мы набрели на широкую неровную дорожку, которая походила на заглохшую коровью тропу.
— Вот эта тропа, видно, ведет на хутор.
— Странно, что он не сказал нам о ней.
Мы побрели по тропе дальше, а я все думал и думал о Брандте. Передо мной стояло его белое как мел лицо: я видел, как он лежит на взгорке и от орлиного носа расходятся глубокие борозды, в которых навеки застыла суровая, насмешливая улыбка.
13
Уже вечерело, и до заката оставалось совсем немного, когда, ковыляя, мы продирались сквозь кусты, окружавшие хутор.
В двух километрах отсюда коровья тропа вдруг исчезла в горах. Оставив Герду в овраге, я отправился искать дорогу. Найти ее было нетрудно. Даже спустя двадцать лет старые следы еще виднелись под травянистым покровом, и между деревьями, кочками и буграми вилась призрачная тропинка, способная поведать о том, что некогда здесь ступали и люди и скот.
Перед тем как меня отпустить, Герда попросила кольт. Я дал ей пистолет, но без запасных патронов. Дать ей обойму было бы небезопасно.
Мы притворились, будто ничего особенного не происходит, и, пока могли видеть друг друга, держались невозмутимо, но когда я обернулся и помахал ей, то увидел, что она встала на ноги и, опираясь одной рукой о скалу, изо всех сил машет мне другой. Она казалась легкой, тоненькой тенью на белой от солнца скале, и я с трудом удержался, чтобы не помчаться назад: так мне захотелось обнять и прижать ее к себе.
Но и это тоже было небезопасно. Так легко ведь навлечь беду. Правда, мы еще не слышали погони и самолетов тоже не было видно, но любой опрометчивый прощальный жест мог привлечь внимание врага. Расставаясь, мы не должны были целоваться и понимали, что лучше разговаривать шепотом.
Хутор примостился на вершине холма, спускавшегося к западу. Холм густо порос березами и кустами шиповника — настолько, что даже теперь, когда деревья стояли без листьев, я не сразу обнаружил два низких строения. Серые, осевшие и покосившиеся от времени, они, видно, уже давно слились с окрестным пейзажем. Вздумай кто-то набросить на крыши маскировочную сеть, они вполне сошли бы за каменные глыбы, которые встречались здесь повсюду.
Вдоль южной стороны скотного двора протекал узенький ручеек.
Я нашел ключ под стрехой и отпер дверь. От стен веяло сыростью и плесенью, но к этому запаху примешивался другой, уже недавнего происхождения: запах пропитанной потом одежды, и во всем ощущались следы тревоги, внезапного бегства.
Иных следов беглецы, однако, не оставили, в этом я убедился с первого взгляда. Дом был старинный, видно, построен в начале минувшего века: доски вытесаны топором и скреплены деревянными гвоздями. Окно, выходившее на запад, не открывалось, но в северной стене сквозила амбразура. Следы топора на досках говорили о том, что она появилась совсем недавно. Длинное, узкое отверстие было прорублено на высоте плеча, чтобы, поворачивая пулемет в разные стороны, держать под обстрелом весь холм. Печь, похоже, кто-то недавно чинил.
В доме были две комнаты и маленькая кухня. В задней комнате с окном, выходившим на скотный двор, у каждой стены стояло по двухъярусной койке. Я попробовал открыть окно, и мне это удалось. Оконные крючки были совсем новые.
В кухонном шкафу я нашел норвежские консервы да вдобавок остатки нескольких английских солдатских пайков. Меня удивило, что Брандт, опытный человек, мог допустить такую оплошность. Но кто знает, может, это было одним из сознательных проявлений самоуверенности, которой необходимо обладать, чтобы не позволить расшалиться нервам. А может быть, эти пайки забыл кто-нибудь из беглецов, наших предшественников. Я раздумывал, не убрать ли мне эти пайки, но потом решил, что теперь все это уже не имеет значения. Брандта уже нет, и после нас этот маршрут, видно, будет закрыт до конца войны.
Когда я вернулся назад, к оврагу, меня ждало потрясение, от которого я похолодел: Герда исчезла.
