Сергей Соловьев - Собрание Стихотворений

Одною тайной непонятной
Порядок мира утвержден.
Над всем один лишь благодатный,
Уму неведомый закон.

Мир существует, заключенный
В цепях божественной судьбы,
И неподвижного закона
Мы все свободные рабы.

Какая ночь! Фавор туманный
Залит сиянием луны,
И все полно какой-то странной
Необъяснимой тишины.

Шатер небес блестит звездами,
И над уснувшею страной
Фавор под лунными лучами
Как будто смотрит в мир иной.

Цветы курят благоуханья,
И этот чистый фимиам —
Земли владычицы дыханье,
К ночным стремится небесам.

И вся окрестная пустыня —
Генисарет и Иордан —
Народа Божьего святыня,
Спасенье, слава прочих стран

Молчит, в предчувствии немея.
Меж тем сбегает ночи тень,
И на востоке, пламенея,
Уж загорелся новый день.

Погасли звезды. Холод веет.
Вокруг Фавора тишина.
Уж потухает и бледнеет
На небе полная луна.

И в этой бедной Галилее,
Где власть приял надменный Рим,
И где презренного еврея
Завет священнейший гоним,

Спасенье всех, спасенье мира.
Под властью римского орла,
Под властью Цезаря — кумира
Благая весть с небес сошла.

Заветов Божьих исполненье,
Фавор, сегодня ты узришь,
И в этот день Преображенья
Весь мир сияньем озаришь.

Ночь холодна и ненастна была,
Буря со свистом деревья рвала:
Ветра порывы на дом налетали,
Ставни в ответ им дрожали, стонали.

Целую ночь пролежал я без сна,
В час предрассветный глядел из окна.
Жуткой толпою по серой дороге,
Криком петушьим гонима в тревоге,

В тусклом сияньи ночного серпа,
К лесу неслась вурдалаков толпа.
Быстро бежали ужасные гости,
Лечь поскорее на ближнем погосте.

Бледно и тускло смотрели луга,
В жуткой дремоте стояли стога.
Только над лесом, в тумане ненастном,
Встала заря, будто заревом красным.

О, не верь во власть земного тленья!
Это все пройдет, как душный сон.
Лишь лови нетленные мгновенья,
В них огонь бессмертья отражен.

И за этот краткий миг прозренья
Ты забудешь все, чем дорожил.
Воспаришь над злом земного тленья,
Оглушен гармонией светил.

И зажгутся в мыслях ярким светом
Пред тобой священные слова.
И на сердце, пламенем согретом,
Отразится сила Божества.

Торжественная песнь неслась по темным сводам,
Струился фимиам воздушною рекой.
С душой, исполненной любовью и тоской,
Я у дверей стоял с молящимся народом.

Распахивалась дверь, и с чьим-нибудь приходом
Врывался громкий шум тревоги городской.
Оглядывались все, и этим эпизодом
Смущаем был на миг служения покой.

Душа, в томлении изнемогая, блекла
И с тайным трепетом ждала заветной встречи.
Перед иконами горели ярче свечи,

В вечернем сумраке тонули алтари…
Холодный вешний день прощался через стекла
Мерцаньем розовой, тускнеющей зари.

Среди снегов, залегших, как пустыня,
Среди весенних, радостных ручьев,
Все та же ты, бессмертная святыня,
Все тот же путь, без мыслей и без слов.

В уборе светлом хлопьев белоснежных
И в тайных чарах сладостной весны
Один огонь очей лазурно-нежных,
И те же всё заманчивые сны.

И как средь мрака яростной мятели,
Так в свете ярком радостных небес
Иду все к той же неизменной цели,
В далекий край таинственных чудес.

Среди ночей весны благоуханной
Горят огнем мистическим мечты,
И в белой дымке, нежной и туманной,
Как и зимой, все та же, та же ты.

«Для того стоит гимназия,
Чтобы к жизни приучать!
Что за дикая фантазия
Цицерона изучать!

Знать Гомера, Фукидида
И не знать, что стоит рожь!
О, ужасная обида!
Где позор такой найдешь?»

И всеобщее решенье —
Классицизм из школ изгнать.
Средней школы назначенье —
К нуждам жизни приучать,

Знать науки кулинарные,
Знать изжарить фунт котлет,
Где поближе есть пожарные,
Где хороший есть буфет.

Ведь возможно приключение,
Что кухарка вдруг уйдет.
Тут Гомера изучение
Пользы нам не принесет.

Ежели пожар случится
(Лампу опрокинешь вдруг),
Тут Софокл не пригодится,
А пожарный — добрый друг.

Вот что умным признается!
Браво! Изгнан классицизм,
И изгнать нам остается
В молодежи атеизм.

Чтоб они слугами верными
Были Богу и властям.
Не зачитывались скверными
Повестями по ночам.

Тридцать шесть часов в неделю
Пусть за книгами сидят.
До ложения в постелю
Всё зубрят, зубрят, зубрят.

И для поддержанья веры
Так решили приказать:
Вместо чтения Гомера
Три часа маршировать.

Твой сон сбывается. Слышнее и слышней
Зловещий шум толпы, волнующейся глухо.
Я знаю — ты готов. Пора. Уж свист камней,
Толпою брошенных, стал явственен для слуха.
Пребудем до конца покорны небесам,
Их воля вышняя на нас отяготела.
Нас люди умертвят и бросят жадным псам
Камнями острыми израненное тело.
Теперь обнимемся. Окончен трудный путь,
Не просим чуда мы, к чему просить о чуде?
Молитву сотворив, подставим смело грудь
Отточенных камней на нас летящей груде.

Грёзы! Пора на кладбище вам…
Небо — как море тоски.
Красное солнце над Ртищевом,
Рельсы, вагоны, тюки.
В этом краю заколдованном,
Мира проклятом углу,
Долго ль в вокзале заплёванном
Спать среди вшей на полу?
Сколько судьбу ни измеривай,
Будешь повален врагом
Видишь: ни дома, ни дерева
На версту нету кругом
Сел на платформу близ нищего,
Вместе нас вдаль занесло!
Сердце, как солнце над Ртищевом
Кровью давно изошло.

Пропахший йодоформом коридор
Набит битком в пылающем июле,
И всем хирург выносит приговор.
Гудят палаты, как пчелиный улей.
«Дорогу, эй!» Носилки волокут:
Лица не видно, кто-то ранен пулей.
Тарелки грязные с остатком блюд
Раздетая хожалка-проститутка
Проносит в кухню. А у двери ждут
С головкой забинтованной малютка,
Хромающий брюнетик-агроном
И женщина, взывающая жутко.
Закрылась дверь, и вдруг потрясся дом
От взвизгивания, всхлипывания, рёва…
Там женщину ланцетным лезвиём
За миг её паденья рокового
Скоблит палач и плод её любви
В ведро бросает грязное… Готово!
И с фартуком, забрызганным в крови,
Хирург выходит в коридор вонючий
С хорошенькой сестрой. А визави
Уж новый стон от муки неминучей,
От боли, подступившей к животу.
К больным, лежащим безобразной кучей,
Подходит врач. Схвативши на лету
Клочок письма, он вертит папиросу.
А к быстро покрасневшему бинту
Уж муха льнёт. Привычному вопросу
Ответив: «Не валяйте дурака»,
Уходит доктор к новому допросу.
И там в углу я видел старика:
Он высох весь, он умирал, но всё же
Подёргивалась слабая века,
И с каждым днём пронзительней и строже
Смотрел он взором дикого орла.
Он был скелет в грязно-лиловой коже,
Не мог пошевелиться, и текла
Слизь жёлтая на простыню. И это
Ему простить хожалка не могла
И выкинуть в окно грозила. Где-то
Служил он раньше в банке, но теперь
Он гас один в зловонном лазарете.
Воспоминанья ли былых потерь,
Иль юных дней, когда он был любимым,
Вставало в нём, когда, как жалкий зверь,
Он вдруг стонал под зноем нестерпимым.
Он вспоминал блондинку, орденок
И ужины парадные по зимам.
И как имел он пару стройных ног,
Почётный пост, зелёные конторки
И созывал знакомых на пирог,
А не жевал обглоданные корки.
Теперь давно не ел он ничего,
Лишь руку синюю тянул к махорке.
Но злился на соседа своего
За съеденную грушу. Пред хожалкой
Он весь дрожал, когда она его
Ругала и прибить грозилась палкой,
Смеясь на членов скрюченных красу,
На остов, обнажившийся и жалкий.
Когда она, рыча подобно псу,
Его приподнимала на кровати,
Обрубки ног дрожали на весу
В присохшей марле и кровавой вате.
Но час пришёл. Он, кажется, уснул.
Кончался день. Настала тишь в палате…
Румяный врач соседу подмигнул,
Пощупав пульс немеющий и вялый.
Колоколов вставал субботний гул
Над городом, и луч заката алый
Проник в окно, старик раскрыл зрачки
И, руку выпростав из одеяла,
Хожалке дал последние куски,
Сказав: «Прощай» со взором просветлённым —
В котором прежней не было тоски.
Он умирал спокойным, просветлённым,
Затем, что он простил за всё и всех.
Простил больнице, простыням зловонным,
А ей простил её звериный смех…
О, мой наставник в смрадном лазарете!
Среди всего, что искупает грех,
Среди всего, что видел я на свете,
До гроба я в молитвах пронесу
Матрац твой грязный, кроткий взор и эти
Обрубки ног кровавых на полу