Джордж Гордон Байрон - Паломничество Чайльд-Гарольда. Дон-Жуан

Но ближе к делу. Лорд Амондевилл
Отправился в фамильное аббатство,
В котором архитектор проявил
Готической фантазии богатство:
Старинный монастырь построен был
Трудами католического братства
И был, как все аббатства тех времен,
Большим холмом от ветра защищен,

Пред ним цвела счастливая долина,
Друидов дуб зеленый холм венчал,
Как смелый Карактакус{844}, он вершину
От громовой стрелы оборонял.
Порою эту скромную картину
Олень ветвисторогий оживлял,
Когда он стадо вел испить водицы
К потоку, щебетавшему как птицы.

Питаемое медленной рекой,
Внизу лежало озеро большое,
Как неба безмятежного покой,
Прозрачное и чисто-голубое.
К нему спускались шумною толпой
Густые рощи, шелестя листвою,
И в камышах, у мирных берегов,
Гнездились утки, выводя птенцов.

А дальше — речка прыгала с обрыва,
Густую пену кольцами крутя,
Потом бежала тихо, но игриво,
Как резвое, веселое дитя.
Ее излучин светлые извивы,
То прячась в тень, то весело блестя,
Казались то прозрачно-голубыми,
То синими, как небеса над ними.

Но монастырь был сильно поврежден:
От гордого старинного строенья,
Свидетеля готических времен,
Остались только стены, к сожаленью,
Густым плющом увит и оплетен,
Сей мрачный свод, как темное виденье,
Напоминал о бурях прошлых дней
Непримиримой строгостью своей.

В глубокой нише были, по преданью,
Двенадцать католических святых,
Но в грозную эпоху состязанья
Кромвеля с Карлом выломали их.
Погибло в те года без покаянья
Немало кавалеров{845} молодых
За короля, что, не умея править,
Свой трон упорно не желал оставить.

Но, случая игрою спасена,
Мария-дева с сыном в темной нише
Стояла, величава и скромна,
Всех разрушений, всех раздоров выше,
И вещего покоя тишина
Казалась там таинственней и тише;
Реликвии святыни каждый раз
Рождают в нас молитвенный экстаз.

Огромное разбитое окно,
Как черная пробоина, зияло;
Когда-то всеми красками оно,
Как оперенье ангелов, сияло
От разноцветных стекол. Но давно
Его былая слава миновала;
Лишь ветер да сова крылами бьет
Его тяжелый темный переплет.

Но в голубом тумане ночи лунной,
Когда глядит и дышит тишина,
Какой-то стон, какой-то отзвук струнный
Рождает эта хмурая стена;
Как ропот отдаленного буруна,
Как воздуха нездешнего волна,
Как эхо величавого хорала,
Она звучит печально и устало.

Иные говорят, что этот стон,
Как некий дух, возник из разрушенья.
Так на рассвете каменный Мемнон{846}
Звучит навстречу солнца появленью
В Египте. Над стеной витает он,
Печальный и прозрачный, как виденье.
Мне довелось не раз его слыхать.
Но я его не в силах разгадать.

Фонтан, из серых глыб сооруженный,
Был масками украшен всех сортов.
Какие-то святые и драконы
Выбрасывали воду изо ртов,
И струи пенились неугомонно,
Дробясь на сотни мелких пузырьков,
Которые бесследно исчезали,
Как радости земные и печали.

Монастыря старинного следы
Хранило это древнее строенье:
Там были келий строгие ряды,
Часовня — всей округи украшенье;
Но в годы фанатической вражды
Здесь были перестройки, измененья
По прихоти баронов. Уж давно
Подверглось реставрации оно.

Роскошное убранство анфилад,
Картинных галерей, большого зала
Смешеньем стилей ослепляло взгляд
И знатоков немного возмущало;
Как прихотливый сказочный наряд,
Оно сердца наивные прельщало.
Когда величье поражает нас,
Правдоподобья уж не ищет глаз.

Стальных баронов весело сменяли
Ряды вельмож атласно-золотых,
И леди Мэри чопорно взирали
На светлокудрых правнучек своих,
А дальше томной грацией блистали
В уборах прихотливо-дорогих
Красавицы, которых Питер Лили{848}
Изобразил в довольно легком стиле.

Там были судьи с пасмурным челом,
В богатстве горностаевых уборов,
Карающие словом, и жезлом,
И холодом неумолимых взоров;
Там хмурились в багете золотом
Сановники с осанкой прокуроров,
Палаты Звездной{849} сумрачный конклав,
Не признающий вольностей и прав.

Там были генералы тех веков,
Когда свинца железо не боялось;
Там пышностью высоких париков
Мальбрука поколенье красовалось;
Щиты, ключи, жезлы, ряды штыков
Сверкали там, и скакуны, казалось,
Военной возбужденные трубой,
Скребя копытом, порывались в бой.

Но не одни фамильные титаны
Своей красою утомляли взоры:
Там были Карло Дольчи, Тицианы,{850}
И дикие виденья Сальваторе,
Танцующие мальчики Альбано,
Вернэ голубоватые просторы,
Там пытки Спаньолетто, как во сне,
Пестрели на кровавом полотне.

Там раскрывался сладостный Лоррен
И тьма Рембрандта спорила со светом,
Там Караваджо мрак угрюмых стен
Костлявым украшал анахоретом,
Там Тенирс, краснощекий, как Силен,
Веселым сердце радовал сюжетом,
Любого приглашая пить до дна
Желанный кубок рейнского вина.

Читатель, если ты читать умеешь
(Хотя бы и не только по складам),
Ты называться все-таки не смеешь
Читателем, — ведь замечал я сам,
Что склонность ты порочную имеешь
Читать с конца! Тебе совет я дам:
Уж если ты с конца затеял чтенье,
Начало прочитать имей терпенье.

Я мелочи такие описал,
Читателя считая терпеливым,
Чтоб Феб меня, пожалуй, посчитал
Оценщиком весьма красноречивым.
(Гомер такой же слабостью страдал;
Поэту подобает быть болтливым, —
Но я, щадя свой век по мере сил,
Хоть мебель из поэмы исключил!)

Настала осень бледно-золотая,
Обетованных радостей пора,
Охотники, усталости не зная,
В полях пустынных носятся с утра,
Пернатой дичью сумки наполняя;
Шумит охоты вольная игра!
Беда тетеревам, беда фазанам
И браконьерством занятым крестьянам!

Отягощенных виноградных лоз
Совсем не знает осень Альбиона;
Пусть блещут эти гроздья ярче роз
Под солнцем голубого небосклона,
Зато у нас на вина лучший спрос;
К мадере все британцы благосклонны, —
Ведь, в сущности, хороший винный склад
Получше виноградника в сто крат.

Нам неизвестна прелесть увяданья,
Которая на юге придает
Осенним дням весеннее сиянье, —
У нас зима сурово настает!
Лишь камелька приятное пыланье
Нам радости уюта создает.
Но наша осень — все согласны с нами —
Прекрасна золотистыми тонами.

Прекрасен звук рогов и лай борзых,
Отменно хороша villeggiatura[135],
Монах бы мог забыть своих святых,
Немврод{851} бы мог покинуть степи Дура
Для первоклассных радостей таких.
Люблю я дичь! Не оскорбив цензуры,
Могу сказать, что «дичь» встречаю я
В любом высоком обществе, друзья!

Все львицы, все таланты, все светила
К Амондевиллу в гости собрались:
Мисс Бом-Азей О’Шлейф и леди Рылло,{852}
Графиня Фиц-Фалк и княгиня Крысс,
Мисс Мак-Корсет, мисс Блеск и мисс Унылла,
Жена банкира миссис Мак-Ханжис
И миссис Сон, с улыбкою овечки
Ронявшая ехидные словечки.

Графини N, конечно, были там,
Блиставшие отменной чистотою
Фильтрованной воды. Но их чертам
Не повредило время прожитое.
О прошлом не узнать по паспортам,
И золотого свойство золотое
Не портится; терпим наш высший свет
К тому, кто соблюдает этикет.

Но это все до некоторой точки;
Нас учит пунктуации закон,
Что знаки препинанья — те же кочки,
Что неприятен ведьмам всех времен
Лишь окрик «стой!», а под покровом ночки
Есть у любой Медеи свой Ясон.
Гораций сообщает нам и Пульчи:
«Omne tulit punctum, quae miscuit utile dulci»[136]{853}.

Невинность часто трудно доказать,
Дурная слава вроде лотереи:
Честнейших жен способно доконать
Злословие насмешкою своею,
Меж тем как дамы «с прошлым», так сказать,
Являются, нимало не робея,
Как Сириус на светский небосвод,
Едва-едва страдая от острот.

Но я вернусь к гостям Амондевилла.
Их было тридцать три. Как я сказал —
Высокой касты лучшие светила,
Брамины мод и вкусов идеал!
Не по чинам их муза разместила,
А по капризу рифмы. Я видал
В блестящем их кругу абсентеистов{854},
Чей нрав ирландский пылок и неистов.

Там был и сэр Болл-Тун, большой смутьян,
Прославленный драчливостью словесной,
И юный бард столичный, граф Оман,
В салонах блещущий звездой небесной;
Там был веселых оргий капитан
Сэр Джон Пьювиски, пьяница известный;
Там лорд Пиррон{855}, философ-радикал,
Возвышенные мысли изрекал.

Там граф Тирэ, большой аристократ,
Показывал прекрасные манеры,
Надменный щеголь с головы до пят;
Там были благороднейшие пэры,
Почти из средневековых баллад;
Там прелести чувствительной примеры
Являли шесть сестричек — мисс Баллетт,
Мечтавшие о свадьбе с детских лет.

Там были благородные вельможи
С не слишком благородным поведеньем,
Маркиз де Рюз{856} там оказался тоже,
Чарующий парижским обхожденьем.
Краса и гордость светской молодежи,
В любой игре одним простым движеньем
Умел он, тонко проявляя власть,
К себе приворожить любую масть.

Там был и метафизик вдохновенный,
Любивший и науку и банкеты,
Там был и Пустослов достопочтенный{857},
И завсегдатай скачек и балета
Сэр Генри Приз — большой любитель сцены;
Там были математики, поэты,
Там был и Август, лорд Плантагенет —
Держать пари любитель и эстет.

Там был гвардеец бравый Джек Жаргон,
Там был, в боях награды заслуживший,
 Великий тактик генерал Мордон{858},
Десятки янки на словах сгубивший;
Там был судья и бравый солдафон,
Сэр Джеффри Грубб, язвительно шутивший,
Умевший прибаутки отпускать
И приговор остротами смягчать.

Все общество на шахматы похоже:
В нем есть и короли и королевы,
Слоны и пешки, есть и кони тоже.
Ведь жизнь всегда игра. Однако все вы
Вольны в своих поступках. Ну так что же?
Тем больше здравых поводов для гнева…
Но муза легкокрылая моя
Не любит жалить, милые друзья!

Тут был оратор; на последней сессии
Он с первой речью важно выступал:
От робости теряя равновесие,
Обширные проблемы освещал.
Потом прочел во всей английской прессе я
Его дебюту множество похвал:
Твердили все газеты в исступлении,
Что гениально это выступление!