Данте Алигьери - Божественная комедия

«Отцу, и сыну, и святому духу» —
Повсюду — «слава!» — раздалось в Раю,
И тот напев был упоеньем слуху.

Взирая, я, казалось, взором пью
Улыбку мирозданья, так что зримый
И звучный хмель вливался в грудь мою.

О, радость! О, восторг невыразимый!
О, жизнь, где всё — любовь и всё — покой!
О, верный клад, без алчности хранимый!

Четыре светоча[1665] передо мной
Пылали, и, мгновенье за мгновеньем,
Представший первым[1666] силил пламень свой;

И стал таким, каким пред нашим зреньем
Юпитер был бы, если б Марс и он,
Став птицами, сменились опереньем.[1667]

Та власть, которой там распределен
Черед и чин, благословенным светам
Велела смолкнуть, и угас их звон,

Когда я внял: «Что я меняюсь цветом,
Не удивляйся; внемля мой глагол,
Все переменят цвет в соборе этом.

Тот, кто, как вор, воссел на мой престол,[1668]
На мой престол, на мой престол, который
Пуст перед сыном божиим, возвел

На кладбище моем[1669] сплошные горы
Кровавой грязи; сверженный с высот,[1670]
Любуясь этим, утешает взоры».

Тот цвет, которым солнечный восход
Иль час заката облака объемлет,
Внезапно охватил весь небосвод.

И словно женщина, чья честь не дремлет
И сердце стойко, чувствует испуг,
Когда о чьем-либо проступке внемлет,

Так Беатриче изменилась вдруг;
Я думаю, что небо так затмилось,
Когда Всесильный[1671] поникал средь мук.

Меж тем все дальше речь его стремилась,
И перемена в голосе была
Не меньшая, чем в облике явилась.

«Невеста божья не затем взросла
Моею кровью, кровью Лина, Клета,
Чтоб золото стяжалось без числа;

И только чтоб стяжать блаженство это,
Сикст, Пий, Каликст и праведный Урбан,[1672]
Стеня, пролили кровь в былые лета.

Не мы хотели, чтобы христиан
Преемник наш пристрастною рукою
Делил на правый и на левый стан;[1673]

Ни чтоб ключи, полученные мною,
Могли гербом на ратном стяге стать,
Который на крещеных поднят к бою;

Ни чтобы образ мой скреплял печать
Для льготных грамот, покупных и лживых,
Меня краснеть неволя и пылать!

В одежде пастырей-волков грызливых
На всех лугах мы видим средь ягнят.
О божий суд, восстань на нечестивых!

Гасконцы с каорсинцами[1674] хотят
Пить нашу кровь; о доброе начало,[1675]
В какой конечный впало ты разврат!

Но промысел, чья помощь Рим спасала
В великой Сципионовой борьбе,[1676]
Спасет, я знаю, — и пора настала.

И ты, мой сын, сойдя к земной судьбе
Под смертным грузом, смелыми устами
Скажи о том, что я сказал тебе!»

Как дельный воздух мерзлыми парами
Снежит к земле, едва лишь Козерог
К светилу дня притронется рогами,[1677]

Так здесь эфир себя в красу облек,
Победные взвевая испаренья,
Помедлившие с нами долгий срок.

Мой взгляд следил все выше их движенья,
Пока среда чрезмерной высоты
Ему не преградила восхожденья.

И госпожа, когда от той меты
Я взор отвел, сказала: «Опуская
Глаза, взгляни, куда пронесся ты!»

И я увидел, что с тех пор, когда я
Вниз посмотрел, над первой полосой
Я от средины сдвинулся до края.[1678]

Я видел там, за Гадесом[1679], шальной
Улиссов путь;[1680] здесь — берег, на котором
Европа стала ношей дорогой.[1681]

Я тот клочок[1682] обвел бы шире взором,
Но солнце в бездне упреждало нас
На целый знак и больше,[1683] в беге скором.

Влюбленный дух, который всякий час
Стремился пламенно к своей богине,
Как никогда ждал взора милых глаз;

Все, чем природа или кисть доныне
Пленяли взор, чтоб уловлять сердца,
Иль в смертном теле, или на картине,

Казалось бы ничтожным до конца
Пред дивной радостью, что мне блеснула,
Чуть я увидел свет ее лица;

И мощь, которой мне в глаза пахнуло,
Меня, рванув из Ледина гнезда,[1684]
В быстрейшее из всех небес[1685] метнула.

Так однородна вся его среда,
Что я не ведал, где я оказался,
Моей вожатой вознесен туда.

И мне, чтоб я в догадках не терялся,
Так радостно сказала госпожа,
Как будто бог в ее лице смеялся:

«Природа мира, все, что есть, кружа
Вокруг ядра, которое почило,[1686]
Идет отсюда, как от рубежа.

И небо это божья мысль вместила,
Где и любовь, чья власть его влечет,
Берет свой пыл, и скрытая в нем сила.[1687]

Свет и любовь объемлют этот свод,
Как всякий низший кружит, им объятый;
И те высоты их творец блюдет.[1688]

Движенье здесь[1689] не мерят мерой взятой,
Но все движенья меру в нем берут,
Как десять — в половине или в пятой.[1690]

Как время, в этот погрузясь сосуд
Корнями, в остальных живет вершиной,
Теперь понять тебе уже не в труд.[1691]

О жадность! Не способен ни единый
Из тех, кого ты держишь, поглотив,
Поднять зеницы над твоей пучиной!

Цвет доброй воли в смертном сердце жив;
Но ливней беспрестанные потоки
Родят уродцев из хороших слив.

Одни младенцы слушают уроки
Добра и веры, чтоб забыть вполне
Их смысл скорей, чем опушатся щеки.

Кто, лепеча, о постном помнил дне,
Вкушает языком, возросшим в силе,
Любую пищу при любой луне.[1692]

Иной из тех, что, лепеча, любили
И чтили мать, — владея речью, рад
Ее увидеть поскорей в могиле.

И так вот кожу белую чернят,
Вняв обольщеньям дочери прекрасной
Дарующего утро и закат.[1693]

Размысли, и причина станет ясной:
Ведь над землею власть упразднена,[1694]
И род людской идет стезей опасной.

Но раньше, чем январь возьмет весна
Посредством сотой,[1695] вами небреженной,
Так хлынет светом горняя страна,

Что вихрь[1696], уже давно предвозвещенный,
Носы туда, где кормы, повернет,
Помчав суда дорогой неуклонной;

И за цветком поспеет добрый плод».