Дмитрий Мережковский - Стихотворения разных лет
1928
Я НЕ БЫЛ СЧАСТЛИВ НИКОГДА
Я не был счастлив никогда,
Из чаши сладостной я не пил.
Так за годами шли года;
Огонь потух, остался пепел.
И в вечер поздний и туманный
Огня у пепла не прошу,
Лишь теплотой благоуханной,
Склонясь к нему лицом, дышу.
О, пусть же все несовершенно, —
Во всем — таинственная весть,
И Бога моего смиренно
Благодарю за все, что есть.
1929
ГЛАВНОЕ
Доброе, злое, ничтожное, славное, —
Может быть, это все пустяки,
А самое главное, самое главное,
То, что страшней даже смертной тоски, —
Грубость духа, грубость материи,
Грубость жизни, любви — всего;
Грубость зверихи родной, Эсэсэрии, —
Грубость, дикость — и в них торжество.
Может быть, все разрешится, развяжется?
Господи, воли не знаю Твоей,
Где же судить мне? А все-таки кажется,
Можно бы мир создать понежней!
<1930>
ПЯТАЯ
Бедность, Чужбина, Немощь и Старость,
Четверо, четверо, все вы со мной,
Все возвещаете вечную радость —
Горю земному предел неземной.
Темные сестры, древние девы,
Строгие судьи во зле и добре,
Сходитесь ночью, шепчетесь все вы,
Сестры, о пятой, о старшей Сестре.
Шепот ваш тише, все тише, любовней;
Ближе, все ближе звездная твердь.
Скоро скажу я с улыбкой сыновней:
Здравствуй, родимая Смерть!
<1930>
ЛЕГЕНДЫ И ПОЭМЫ
ВОСТОЧНЫЙ МИФ
Взлелеянный в тиши чертога золотого,
Царевич никогда не видел мук и слез,
Про зло не говорил никто ему ни слова,
И знал он лишь одно о силе черных гроз,
Что после них в саду свежее пурпур роз.
Он молвил раз: «Отец, мешает мне ограда
Смотреть, куда летят весною журавли,
Мне хочется узнать, что там, за дверью сада,
Мне что-то чудится волшебное вдали…
Пусти меня туда!..» И двери отворились,
И, светлый, радостный, едва блеснул восход,
Царевич выехал на север из ворот.
Из шелка веера и зонтики склонились,
Гремела музыка, и амброй дорогой
Кропили путь его, как свежею росой.
Но вдруг на улице, усеянной цветами,
В ликующей толпе он видит, как старик
С дрожащей головой, с потухшими очами
На ветхую клюку беспомощно поник.
И конюха спросил царевич изумленный:
«О что с ним?.. Взор его мне душу леденит…
Как страшен бледный лик и череп обнаженный.
Беги ему помочь!..» Но конюх говорит:
«Помочь ему нельзя: то старость роковая,
С тех пор, как потерял он юность и красу,
Покинутый людьми, живет он, угасая,
Забыт и одинок, как старый пень в лесу.
Таков удел земной!..» — «О, если так, — довольно,
Не надо музыки и песен, и цветов.
Домой, скорей домой!.. Мне тягостно и больно
Смотреть на счастие бессмысленных глупцов.
Как могут жить они, любить и веселиться,
Когда спасенья нет от старости седой;
И стоит ли желать и верить, и стремиться,
Когда вся жизнь — лишь бред! Домой, скорей домой!..»
Семь дней прошло, и вновь, едва блеснул восход,
Царевич выехал на полдень из ворот.
Душистой влагою пропитанные ткани
Над пыльной улицей раскинули навес,
Светился золотом в дыму благоуханий
Хоругвий и знамен колеблющийся лес.
Но в праздничной толпе, что весело шумела,
Забытый, брошенный им встретился больной.
И пес ему в пыли на ранах лижет гной,
И в струпьях желтое, измученное тело
От холода дрожит, меж тем как знойный бред
Зрачки воспламенил, и юноша несмело
Спросил о нем раба, и раб ему в ответ:
«Недуг сразил его: мы немощны и хрупки,
Как стебли высохшей травы: недуг — везде,
В лобзаньях женщины и в пенящемся кубке,
В прозрачном воздухе, и пище, и воде!..»
И юноша в ответ: «О горе! жизнь умчится!
Как детская мечта, как тень от облаков,
И вот, где цель борьбы, усилий и трудов,
И вот, во что краса и юность превратится!..
О горе, горе нам!..» И бледный и немой
Вернулся в свой чертог царевич молодой.
Семь дней прошло, и вновь, едва блеснул восход,
Царевич выехал на запад из ворот.
Гирлянды жемчуга таинственно мерцали,
И дети лепестки раздавленных цветов
За колесницею с любовью подымали,
И девы, падая у ног коней, лобзали
На мягком пурпуре разостланных ковров
Глубокие следы серебряных подков.
Но вдруг пред ним — мертвец: без страха, без надежды,
Окутан саваном и холоден, и нем —
В недоумении сомкнувшиеся вежды
Он в небо обратил, чтобы спросить: зачем?
Рыдали вкруг него — отец, жена и братья,
И волосы рвала тоскующая мать,
Но слышать не хотел он ласки и проклятья,
На жаркие мольбы не мог он отвечать.
И юноша спросил в мучительной тревоге:
«Ужель не слышит он рыдающую мать,
Зачем уста его так холодны и строги?..»
Слуга ему в ответ: «Он мертв, он навсегда
Ушел от нас, ушел неведомо куда,
В какой-то чуждый мир, безвестный и далекий.
И яму выроют покойнику в земле,
Он будет там лежать в сырой, холодной мгле,
Без помыслов, без чувств, забытый, одинокий,
И черви труп съедят, и от того, кто жил,
Исполненный огня, любви, надежд и страха,
Останется лишь горсть покинутого праха.
Потом умрут и те, кто так его любил,
Кто ныне гроб его со скорбью провожают,
За листьями листы под вьюгой улетают —
И люди за людьми под бурею времен.
Вся жизнь — о гибнущих один лишь стон печальный,
Весь мир — лишь шествие великих похорон,
И солнце вечное — лишь факел погребальный!..»
И юноша молчал, и бледный, как мертвец,
Без ропота, без слез вернулся во дворец.
Как в нору зверь больной, настигнутый врагами,
Бежал он от людей и в темном уголке
К колонне мраморной припал в немой тоске
Пылающим лицом с закрытыми глазами,
Забыв себя и мир, забыв причину мук,
Лежал, не двигаясь — бесчувственный, безмолвный…
Ночные сумерки плывут, плывут, как волны,
И все темней, темней становится вокруг…
С тех пор промчались дни; однажды, в час вечерний
Царевич вышел в степь; без свиты и рабов,
Один среди камней и запыленных терний
Глядел он на зарю, глядел без прежних снов
На дальние гряды темневших облаков.
И вдруг он увидал: по меркнущей дороге
В смиренной простоте идет к нему старик:
В приветливых чертах — ни горя, ни тревоги,
И тихой благостью спокойно дышит лик.
Он не был мудрецом, учителем, пророком,
Простым поденщиком он по миру бродил,
Не в древних письменах, не в книгах находил,
А в сердце любящем, свободном и широком —
Все то, что о добре он людям говорил.
Одежда грубая, котомка за плечами
И деревянный ковш — вот все, чем он владел,
Но, дружный с волею, пустыней и цветами,
На пышные дворцы он с жалостью глядел.
С открытой головой, под звездной ширью неба
Ночует он в степи и не боится гроз,
Он пьет в лесных ключах, он сыт лишь коркой хлеба;
Не страшны для него ни солнце, ни мороз,
Ни муки, ни болезнь, ни злоба, ни гоненья.
Он жаждет одного: утешить, пожалеть,
Помочь — без дум, без слов и разделить мученья,
И одинокого любовью отогреть.
Он весь был жалостью и жгучим состраданьем
К животным, париям, злодеям и рабам,
Ко всем страдающим, покинутым созданьям,
Он их любил, как брат, за что — не зная сам.
Он понял их нужду, он плакал их слезами,
Учил простых людей и делал все, что мог,
Страдал и жил, как все, не жалуясь на рок,
И в будничной толпе работал с бедняками.
Как удивился он — веселый, простодушный —
Из уст царевича услышав детский бред,
Что верить нечему, что в жизни цели нет,
Что человек — лишь зверь порочный и бездушный.
Меж тем как пламенный мечтатель говорил,
Качал он головой с улыбкой добродушной
И с кроткой жалостью одно ему твердил,
Не внемля ничему: «О, если б ты любил!..»
И от него ушел царевич раздраженный,
Озлобленный, больной вернулся он в чертог,
На ложе бросился, но задремать не мог,
И кто-то в тишине холодной и бессонной
Упрямо на ухо твердил ему, твердил
Безумные слова: «О, если б ты любил!..»
Тогда он встал, взглянул на блещущие вазы,
На исполинский ряд порфировых столбов
