Анатолий Аврутин - Журнал «День и ночь» 2011–03 (83)
Таким был и кум, и сват и брат. И даже друг. И даже подруга, первая любовница, любовница страстная, женщина роковая. Любимых уже не было, и слово это становилось ругательным. Вот-вот оно станет ругательством. А неочищенных, незамысловатых слов вокруг было видимо-невидимо, больше, чем чистых и симпатичных, и будущее предвещало исчезновение из обихода всяких других выражений, кроме крепких. Что ожидало соплеменников, музыкант не знал, он чувствовал, что было бы, если бы… и пел, распевал и свои песни, их у него было целых две, и чужие пел, и декламировал, белым стихом поливал проходящих существ, земляков и приезжих, и рифмовал невпопад, и сонеты читал, и плакал, рыдал, когда чувства накрывали его, ведь от слова не спрячешься, а он это слово вытаскивал из мрака, из темноты, слово, уже забытое сегодня, хотя вчера ещё им козыряли, выдавая себя за приличных или прикидываясь интеллигентами.
Не знал он, как помочь другим, какие ещё слова найти, какие звуки. Как себе помочь, он тоже особенно не знал, монет в фуражке иногда было так мало, что не хватало даже заморить червячка. Но червяка всегда можно было убить, и это его грело. Он искал слова и звуки, которые остановили бы несчастных, не на минуты, на секунды, чтоб его песня, такая звонкая в переходе, затронула сначала душу, а потом и мысль. И ему это удалось, удалось один раз, остановился возле него человек, не монстр, а гражданин, и обнял, и сказал, что всё понимает, но тут же прилёг и задремал. Чувство удалось расшевелить, и мысль, и только организм не выдержал.
«Может, дело всё в струнах, может, надо настроить гитару, чтоб звучала она так, как привычно их слуху, мягко и бархатно, лаская их нутро бархатной тряпочкой?» — думал исполнитель песен, возвещатель истины и знаток формулы. «Но привычными звуками не открыть для них формулы, не посеять сомнения. Хотя заработать, наверное, можно больше. Но неужели и я, последний из поэтов, променяю лиру свою на радость для желудка, и вместо того, чтобы открывать глаза, стану потакать тому, что они пережили когда-то, и на том стоят? Ни за что!» — подумал певец, взбудораживая ещё больше свою гитару, стала она ещё более непонятна, и грошиков в фуражку сыпалось ещё меньше. Что ж. Надо выбирать. У каждого барда есть выбор. И он волен сам себе выбирать и подмостки, и публику, и даже инструмент. «Вот катятся слёзы из глаз моих, слёзы страсти и печали, слёзы, рождённые любовью к ближнему и к дальнему, и даже к тому, кого никогда и не было на свете, почему же у них не промелькнёт чувство на лице, не приоткроется щель в душе. Почему, Господи?»
5. Ожидание
Ты ждал его, как бога.
«Да нет, дружок, больше бога. Бога так не ждут».
Появится искра внутри тебя, вот же Он, рядом, сию минутку и всегда был рядом с тобой, Бог, господь наш, только не мог ты понимать его, думающего за тебя и чувствующего за тебя, ибо не внимал ты бессмертию; но вдруг внезапно проскочила искра у тебя внутри, и десятки услужливых единоверцев, единомышленников, уже вкусивших бессмертие большой раздаточной ложкой, привечают тебя и зовут в своё лоно, в своё логово. Отныне ты — их, не будет свистеть над тобой и под тобой, паче всего внутри тебя тоска одиночества, тоска забвения тебя всеми, ты — наш, наш родной, с душою, сердцем и потрошками. «С потрошками! С потрошками!», — звенит песня, и слова тут — фу, пустяк, теперь уже не нужны никакие слова, душа освободилась от пут или намертво схвачена невозвратными путами, и ты летишь в пространство звёзд и галактик, ты бессмертен, а остальные, тоже черви, тоже рабы, но ничьи, они остались в пустыне, имя которой не сыскать, в пустыне своих жалких, ничтожных, никаких мыслей и никаких чувств, только голод иногда даёт о себе знать… Лети и наслаждайся. Ты — часть, которой дано почуять всё!
Нет, не так ты ждал его. Ты ждал его больше, чем бога. Бывает ли такое? Один раз было. Значит, бывает. Или, может, нет. Но было.
Ты ждал его, как ангела с небес. Того, который мчался к одному тебе.
— А вот и ты! — твоя душа выпорхнула навстречу ему. Вся, какая была. Без остатка. Целиком.
— Привет, привет! — сказал он торопливо, шутливо, стыдливо.
Но ты не заметил спешки в его словах, ты не знал причину этой поспешности, и вряд ли когда постигнешь её.
— Так сколько же мы не виделись?! — Чувства так и хлынули из тебя, так и повалили.
— Да восемь лет. — Он точно посчитал. Как-то ему это удалось?!
— А кажется, что двое суток. По крайней мере, вот сейчас. Ты появился, и бесконечность отступила.
— Что значит бесконечность? Что за абстракция?
— Да ничего, сказал, как чувствую.
— Ну, прежде чем сказать, подумать надо.
— Придумай лучше. Как ни скажи, всё радость.
— Что я должен придумывать? Какая радость? Отчего?
Он чем-то был недоволен.
— Тебя увидеть снова. Живым. Почти не тронутым природой, — ляпнул ты.
— А что со мной могло случиться?
— Да всё что угодно. Что же могло произойти с тобой? Со мной, с нами, что могло преобразоваться? Да могли мы продать душу кому-нибудь, даже не дьяволу или его жалким прислужникам, а какому-нибудь купчику, или просто продать, просто тому, кто как-то зацепился за жизнь и знает тайный ход в чужие закрома; могли растерять всё, что мы ковали в юности, ковали для того, чтобы ковать, ковать, ковать.
— Попроще говори. А то не понимаю я!
Он, правда, ничего не понимал. Ни про душу, ни про закрома.
— Купил я мяса, свинина свежая. Сейчас поджарю, будет праздник. Сначала разогреем сковородку, чтоб было сочное внутри, потом услышишь ты шкварчанье и почуешь запах. Так запахнет, что не устоишь.
— Я не хочу свинины, лучше молока попью.
Он сморщил нос, как клоун в цирке. Почему-то закапризничал опять.
— Да славное мясцо. Свинью прирезали недавно. С утречка.
— Мне всё равно, что есть. Не избалован кухнями.
— Так может, сделаем жаркое? С картошечкой.
— Зачем возиться, лучше я выпью молока.
— Да что ты с этим молоком! Я так старался!
— Зря старался.
Чувствовалось, что он хочет досадить. Хоть чем-нибудь. Хоть вот этим своим «нет».
— Так жарить?
— Зачем, не надо. Лучше расскажи, что тут новенького.
— Да сейчас ничего. Раньше было похуже.
— Всё ничего. Ну ладно. Давай обедать.
— Ну, давай.
— Я булочку хочу или печенье мягкое.
— Есть вот хлебцы, а булок не купил.
— Ну что ж, хлебцы — то тоже хлеб. Так что тут новенького?
— В смысле истин?
— Каких там истин? Как дела? Работаешь где, сколько получаешь?
— А истины?
Он смотрел, глядел непонимающими глазами. Он забыл это слово.
— Что ты мне зубы заговариваешь? Вижу, получаешь много, живёшь хорошо, зажирел.
— Всё на заводе. Всё по сменам. И с каждым годом тяжелей.
— Ночь отдежурил, денег сгрёб и жируй? Ха-ха. Ему стало легче, казалось, даже немного повеселел оттого, что смог хоть как-то расстроить хозяина. Хоть чуть-чуть.
— Ты мне не веришь!
— Да, по тебе не скажешь, что работяга. Здоров как бык. Вот я больной. Всё у меня болит: и тут болит, и тут болит, и тут тоже болит. Хотел бы я быть таким здоровым, как ты.
— Так ты ж не спрашивал о здоровье? Откуда ты знаешь?
— Да я всё знаю, я такой… мне не надо ничего говорить, я же вижу, что у тебя много денег, и ты здоров, и мне незачем спрашивать, как ты себя чувствуешь и что у тебя внутри, я давно стал скотиной бесчувственной, давно мне ни до кого нет дела, давно я живу сам по себе, берегу себя, как только могу, но попробуй тут себя убереги, вы же не даёте житья, враги кругом, слева и справа, днём и ночью, враги окружили меня, и ты — тоже мой враг, потому что богат ты, вижу, и на ногах стоишь, и не кашляешь, и глаза целы, ненавижу всех вас, и тебя как часть от всех тех, кто не дал мне того, что я хотел, враги, враги, кругом одни враги, враги кругом.
Он не сказал всего этого. Но мог бы сказать? Это или что-нибудь вроде этого. Что-то недружелюбное, скорее даже враждебное, вечно враждебное, читалось в его интонациях, и в манере говорить, и в ухмылочках, и, может, ещё в чём.
— И как же ты живёшь так? Всё знаешь наперёд, не спрашивая? И груз какой-то как будто давит на тебя изнутри. Как же живёшь ты с таким-то грузом? С таким грузилом.
— Да вот так и живу.
— Ты как будто не развивался, а назад пошёл?
— Да, я сохранял себя, сохранял то, что есть, я слушал те же песни, и книги те же я читал. Чтоб оставаться человеком. Чтоб сохраниться.
— И ты думаешь, у тебя это получилось?
— Конечно, получилось, — сказал он злобно.
— Почему ты злишься?
— Потому что повезло тебе, а мне не повезло.
— Но тысячи и миллионы, кто живёт лучше. И тебя, и меня.
— Плевать на миллионы. Хе-хе, хе-хе.
— Ну хоть кого ты любишь? Или как-нибудь так? Хоть кто-нибудь есть такой, кто не озлобляет тебя?
