Александр Еременко - Горизонтальная страна: Стихотворения

На холмах Грузии лежит такая тьма,
что я боюсь, что я умру в Багеби.
Наверно, Богу мыслилась на небе
Земля как пересыльная тюрьма.

Какая-то такая полумгла,
что чувствуется резкий запах стойла.
И, кажется, уже разносят пойло…
Но здесь вода от века не текла.

Есть всюду жизнь.
И тут была своя, —
сказал поэт и укатил в Европу.
Сподобиться такому автостопу
уже не в состоянье даже я.

Неприхотливый город на крови
живет одной квартирой коммунальной
и рифмы не стесняется банальной,
сам по себе сгорая от любви.

А через воды мутные Куры,
непринужденно руку удлиняя,
одна с другой общается пивная,
протягивая «ронсон» — прикури!

Вдвойне нелеп здесь милиционер,
когда, страдая от избытка такта,
пытается избавиться от факта
не правонарушения — манер.

На эту пару рифм другой пример:
это вполне благоприятный фактор,
когда не нужен внутренний редактор
с главным редактором: он не миллионер.

Я от Кавказа делаюсь болтлив.
И, может быть, сильней, чем от «Кавказа».
Одна случайно сказанная фраза
сознанье обнажает, как отлив.

А там стоит такая полумгла,
что я боюсь, что я умру в Багеби.
Наверно, Богу мыслился на небе
наш путь как вертикальная шкала…

На Красной площади всего круглей земля!
Всего горизонтальней трасса БАМа.
И мы всю жизнь толчемся здесь упрямо,
как Вечный Жид у вечного нуля.

И я не понимаю, хоть убей,
зачем сюда тащиться надо спьяну,
чтобы тебя пристукнул из нагану
под Машуком какой-нибудь плебей.

За окошком света мало,
белый снег валит, валит.
Возле Курского вокзала
домик маленький стоит.

За окошком света нету,
из-за шторок не идет.
Там печатают поэта —
«шесть копеек разворот».

Сторож спит, культурно пьяный.
Бригадир не настучит —
на машине иностранной
аккуратно счетчик сбит.

Без напряга, без подлянки
дело верное идет
на Ордынке, на Полянке,
возле Яузских ворот…

Эту книжку в ползарплаты
и нестрашную на вид
в коридорах Госиздата
вам никто не подарит.

Эта книжка ночью поздней,
как сказал один пиит,
под подушкой дышит грозно,
как крамольный динамит.

Но за то, что много света
в этой книжке между строк,
два молоденьких поэта
получают первый срок.

Первый срок всегда короткий,
а добавочный — длинней.
Там, где рыбой кормят четко,
но без вилок и ножей.

И когда их, как на мине,
далеко заволокло,
пританцовывать вело,
кто-то сжалился над ними:
что-то сдвинулось над ними,
в небесах произошло.

За окошком света нету.
Прорубив его в стене,
запрещенного поэта
напечатали в стране.

«Против лома нет приема» —
и крамольный динамит
без особенного грома
прямо в камере стоит.

Два подельника ужасных,
два бандита — Бог ты мой! —
недолеченных, мосластых,
по шоссе Энтузиастов
возвращаются домой…

И кому все это надо,
и зачем весь этот бред,
не ответит ни Полянка,
ни Ордынка, ни Лубянка,
ни подземный Ленсовет,
как сказал другой поэт.

Он голосует за «сухой закон»,
балдея на трибуне, как на троне.
Кто он? Писатель, критик, чемпион
зачатий пьяных в каждом регионе,
лауреат всех премий… вор в законе!
Он голосует за «сухой закон».

Он раньше пил запоем, как закон,
по саунам, правительственным дачам,
как идиот, забором обнесен,
по кабакам, где счет всегда оплачен,
а если был особенно удачлив —
со Сталиным — коньяк «Наполеон».

В двадцатых жил (а ты читай — хлестал),
чтобы не спать, на спирте с кокаином
и вел дела по коридорам длинным,
уверенно идя к грузинским винам,
чтобы в конце прийти в Колонный зал
и кончить якобинской гильотиной…
Мне проще жить — я там стихи читал.

Он при Хрущеве квасил по штабам,
при Брежневе по банькам и блядям,
а при Андропове — закрывшись в кабинете.
Сейчас он пьет при выключенном свете,
придя домой, скрываясь в туалете.
Мне все равно, пусть захлебнется там!

А как он пил по разным лагерям
конвойным, «кумом», просто вертухаем,
когда, чтоб не сойти с ума, бухая
с утра до ночи, пил, не просыхая…
«Сухой закон» со спиртом пополам!

Я тоже голосую за закон,
свободный от воров и беззаконий,
и пью спокойно свой одеколон
за то, что не участвовал в разгоне
толпы людей, глотающей озон,
сверкающий в гудящем микрофоне.

Пью за свободу, с другом, не один.
За выборы без дури и оглядки.
Я пью за прохождение кабин
на пунктах в обязательном порядке.
Пью за любовь и полную разрядку!
Еще — за наваждение причин.

Я голосую за свободы клок,
за долгий путь из вымершего леса,
за этот стих, простой, как без эфеса,
куда хочу направленный клинок.
За безусловный двигатель прогресса,
за мир и дружбу, за свердловский рок!

Будь, поэт, предельно честен.
Будь, поэт, предельно сжатым.
Напиши для нас в «Известьях»
для народных депутатов!

Ведь писал же ты про БАМ.
Хочешь, рифмой помогу:
«Лучше Родину продам,
чем у Родины в долгу».

С храбрым кукишем в кармане
ты писал для нас подробно
про солдат в Афганистане —
ограниченных, но добрых!

Чтобы все твои творенья
не попали на помойку,
растолкуй про ускоренье,
объясни про перестройку.

Про меня! Пока есть порох —
вон он, гад! Держите гада!
Он из тех, кого которых
перестраивать не надо!

Стань, как правда, неудобен
и, как истина, коварным.
Покажи, на что способен,
откровенная бездарность!

Чтоб от смелости мурашки
пробежали до макушки,
напиши нам про шарашки,
ну а лучше — про психушки.

Чтобы наши октябрята
перестройку не пропили,
расскажи, как бюрократы
тридцать лет тебя душили.

Объясни ты полупьяным,
одурманенным суфизмом,
что не надо наркоманам
водку смешивать с марксизмом.

Водку смешивать с торговлей
в развитом социализме —
объясни, что не позволим
до конца загробной жизни.

Спой мне песню, как синица
за водой поутру шла,
спой мне песню, как девица
тихо за морем жила…

С офицерами ходила —
с академиком пошла!

Чтобы всем все стало ясно
и всему пришел конец,
объясни ты нам про гласность,
полудиким, наконец.

Растолкай ты наши души,
а не то мы все пропьем,
безобразия нарушим,
к солидарности придем.

Пусть твой стих про все на свете
откровенно поразит.
А не то тебя, как ветер,
Горбачев опередит!

Привет тебе, блистательный Козлов!
В Москве зима. Все движется со скользом.
В пивбарах квас, а в ресторанах — плов.
Последний Пленум был не в нашу пользу.

Вчера опять я был в Политбюро
и выяснил, как Ельцина снимали…
Все собрались в Георгиевском зале,
шел сильный газ, и многих развезло.

И вдруг с ножом он вышел из угла,
высокий, стройный, в вылинявшей тройке,
и надпись «Ножик в спину перестройке»
по лезвию затейливая шла.

И так сказал: «Все бред и ерунда.
Я знаю лучше всех про все на свете.
Перед народом совестно, когда
вы с гласностью играете, как дети».

«Вопрос неясен, но предельно прост —
К свободе путь да будет кровью полит!
Вас надо всех немедленно уволить,
чтобы я занял самый главный пост!»

Ему резонно отвечал Егор,
с достоинством, спокойно и без мата:
«Ты сильный парень, но на дипломата
не тянешь, Боря. Положи топор!»

Лучаясь улыбкой доброй, пряча взгляд,
подумал вслух начальник всех министров:
«Мы вместе с ним ходили в детский сад,
уже тогда прослыл он экстремистом».

Прикрыв глаза холеною рукой
и трогая под мышкой портупею,
сказал с ухмылкой Чебриков: «Не смею
вам возразить, но сам ты кто такой?»

Тут Язов круто тему повернул
и навинтил на ствол пламегаситель:
«Кто поднял меч на спецраспределитель,
умрет от этой пули. Встань на стул!»

Все повскакали с мест, и под галдеж,
чтоб сзади не зашли и не связали,
он отскочил к стене и бросил нож
на длинный стол в Георгиевском зале.

Потом его прогнали все сквозь строй.
Представь, Козлов, — в Георгиевском зале!
Один не бил, не помню, кто такой…
Он крикнул напоследок, чтоб мы знали:
«Я вольный каменщик, я ухожу в Госстрой!»

Прости, Козлов, я это так слыхал.
А может, было все гораздо хуже.
Я гласностью, как выстрелом, разбужен.
Хочу сказать: убили наповал!

О гласности, Козлов, я все о ней,
голубушке, которой так и нету.
Зато лафа подвальному поэту:
чем меньше гласности, тем мой язык длинней.

В Москве зима. Зима не в нашу пользу.
В пивбарах квас, а в ресторанах плов.
Как говорится, нож прошел со скользом…
Привет тебе, блистательный Козлов!