Борис Гребенщиков - Десять Стрел

Как большой друг людей, я гляжу на тебя непрестанно;
Как сапер-подрывник, чую сердцем тугую струну —
А в чертогах судьбы удивительный мастер
Лукьянов
Городит мне хором с окном на твою сторону.

Если б я был матрос, я б уплыл по тебе, как по морю,
В чужеземном порту пропивать башмаки в кабаке;
Но народы кричат, и никто не поможет их горю —
Если только что ты, с утешительной ветвью в руке.

Жили впотьмах, ждали ответа;
Кто там внизу – а это лишь стекло.
Счастье мое, ты одна, и другой такой нету;
Жили мы бедно – хватит; станем жить светло.

В журавлиных часах зажигается надпись:
«К отлету»;
От крыла до крыла рвать наверху тишину;
Только кто – не скажу – начинает другую работу;
Превращается в свет из окна на твою сторону.

В невечерний свет в окне на твою сторону.

У всех самолетов по два крыла, а у меня одно;
У всех людей даль светлым-светла, а у меня темно;
Гости давно собрались за стол – я все где-то брожу,
И где я – знает один лишь Тот, кто Сторожит
Баржу.

В каждой душе есть игла востра, режет аж до кости;
В каждом порту меня ждет сестра, хочет меня спасти —
А я схожу на берег пень-пнем и на них не гляжу,
И надо мной держит черный плащ Тот, кто Сторожит Баржу.

Я был рыцарем в цирке,
Я был святым в кино;
Я хотел стать водой для тебя —
Меня превратили в вино.
Я прочел это в книге,
И это читать смешно:
Как будто бы все это с кем-то другим,
Давным-давным-давно…

А тот, кто сторожит баржу, спесив и вообще не святой;
Но тот, кто сторожит баржу, красив неземной красотой.
И вот мы плывем через это бытье, как радужный бес в ребро —
Но говорят, что таким, как мы, таможня дает добро.

Куда ты, тройка, мчишься, куда ты держишь путь?
Ямщик опять нажрался водки или просто лег вздремнуть,
Колеса сдадены в музей, музей весь вынесли вон,
В каждом доме раздается то ли песня, то ли стон,
Как предсказано святыми, все висит на волоске,
Я гляжу на это дело в древнерусской тоске…

На поле древней битвы нет ни копий, ни костей,
Они пошли на сувениры для туристов и гостей,
Добрыня плюнул на Россию и в Милане чинит газ,
Алеша, даром что Попович, продал весь иконостас.
Один Илья пугает девок, скача в одном носке,
И я гляжу на это дело в древнерусской тоске…

У Ярославны дело плохо, ей некогда рыдать,
Она в конторе с полседьмого, у ней брифинг ровно в пять,
А все бояре на «Тойотах» издают «PlayBoy» и «Vogue»,
Продав леса и нефть на Запад, СС20 – на Восток.
Князь Владимир, чертыхаясь, рулит в море на доске,
И я гляжу на это дело в древнерусской тоске…

У стен монастыря опять большой переполох,
По мелкой речке к ним приплыл четырнадцатирукий бог.
Монахи с матом машут кольями, бегут его спасти,
А бог глядит, что дело плохо, и кричит: «Пусти, пусти!»
Настоятель в женском платье так и скачет на песке,
Я гляжу на это дело в древнерусской тоске…

А над удолбанной Москвою в небо лезут леса,
Турки строят муляжи Святой Руси за полчаса,
А у хранителей святыни палец пляшет на курке,
Знак червонца проступает вместо лика на доске,
Харе Кришна ходят строем по Арбату и Тверской,
Я боюсь, что сыт по горло древнерусской тоской…

Дело было как-то ночью, за околицей села,
Вышла из дому Настасья в чем ее мама родила,
Налетели ветры злые, в небесах открылась дверь,
И на трех орлах спустился незнакомый кавалер.

Он весь блещет, как Жар-Птица, из ноздрей клубится пар,
То ли Атман, то ли Брахман, то ли полный аватар.
Он сказал: «У нас в нирване все чутки к твоей судьбе,
Чтоб ты больше не страдала, я женюся на тебе».

Содрогнулась вся природа, звезды градом сыплют вниз,
Расступились в море воды, в небе радуги зажглись.
Восемь рук ее объяли, третий глаз сверкал огнем,
Лишь успела крикнуть «мама», а уж в рай взята живьем.

С той поры прошло три года, стал святым колхозный пруд,
К нему ходят пилигримы, а в нем лотосы цветут.
В поле ходят Вишна с Кришной, климат мягок, воздух чист,
И с тех пор у нас в деревне каждый третий – индуист.

Когда летний туман пахнет вьюгой,
Когда с неба крошится труха,
Когда друга прирежет подруга
И железная вздрогнет соха,
Я один не теряю спокойства,
Я один не пру против рожна.
Мне не нужно ни пушек, ни войска,
И родная страна не нужна.

Что мне ласковый шепот засады,
Что мне жалобный клекот врага?
Я не жду от тиранов награды,
И не прячу от них пирога.
У меня за малиновой далью,
На далекой лесной стороне,
Спит любимая в маленькой спальне
И во сне говорит обо мне…

Ей не нужны ни ведьмы, ни судьи,
Ей не нужно ни плакать, ни петь,
Между левой и правою грудью
На цепочке у ней моя смерть.
Пусть ехидные дядьки с крюками
Вьются по небу, словно гроза, —
Черный брахман с шестью мясниками
Охраняет родные глаза.

Прекращайся немедленно, вьюга,
Возвращайся на небо, труха.
Воскрешай свово друга, подруга,
Не грусти, дорогая соха.
У меня за малиновой далью,
Равнозначная вечной весне,
Спит любимая в маленькой спальне
И во сне говорит обо мне,
Всегда говорит обо мне.

Когда в лихие года пахнет
Народной бедой,
Тогда в полуночный час,
Тихий, неброский,
Из леса выходит старик,
А глядишь – он совсем не старик,
А напротив, совсем молодой
Красавец Дубровский

Проснись, моя Кострома,
Не спи, Саратов и Тверь,
Не век же нам мыкать беду
И плакать о хлебе,
Дубровский берет ероплан,
Дубровский взлетает наверх,
И летает над грешной землей,
И пишет на небе:

«Не плачь, Маша, я здесь;
Не плачь – солнце взойдет;
Не прячь от Бога глаза,
А то как он найдет нас?
Небесный град Иерусалим
Горит сквозь холод и лед,
И вот он стоит вокруг нас,
И ждет нас, и ждет нас…»

Он бросил свой щит и свой меч,
Швырнул в канаву наган,
Он понял, что некому мстить,
И радостно дышит,
В тяжелый для Родины час
Над нами летит его ероплан
Красивый, как иконостас,
И пишет, и пишет:

«Не плачь, Маша, я здесь;
Не плачь – солнце взойдет;
Не прячь от Бога глаза,
А то как он найдет нас?
Небесный град Иерусалим
Горит сквозь холод и лед,
И вот он стоит вокруг нас,
И ждет нас, и ждет нас…»

Я хотел стакан вина – меня поят молоком,
Ох я вырасту быком, пойду волком выти.
Сведи меня скорей с Максимом-Лесником,
Может, он подскажет, как в чисто поле выйти.

То ли вынули чеку, то ль порвалась связь времен,
Подружились господа да с господней сранью.
На святой горе Монмартр есть магический Семен,
Он меняет нам тузы на шестерки с дрянью.

Раньше сверху ехал Бог, снизу прыгал мелкий бес,
А теперь мы все равны, все мы анонимы.
Через дырку в небесах въехал белый Мерседес,
Всем раздал по три рубля и проехал мимо.

Чаши с ядом и с вином застыли на весу.
Ох, Фемида, где ж твой меч, где ты была раньше?
Вдохновение мое ходит голое в лесу,
То посмотрит на меня, а то куда дальше.

Я опять хочу вина, меня поят молоком,
Ох я вырасту быком, пойду волком выти,
Сведи меня скорей с Максимом-Лесником,
Может, он подскажет, как в чисто поле выйти.

Когда Луна глядит на меня, как совесть,
Когда тошнит от пошлости своей правоты,
Я не знаю, куда б я плыл – я бы пил и пил,
Я бы выпил все, над чем летал дух, если бы не ты.

Когда жажда джихада разлита в чаши завета,
И Моисей с брандспойтом поливает кусты,
И на каждой пуле выбита фигура гимнаста,
Я бы стал атеистом, если бы не ты.

В наше время, когда крылья – это признак паденья,
В этом городе нервных сердец и запертых глаз,
Ты одна знаешь, что у Бога нет денег,
Ты одна помнишь, что нет никакого завтра, есть только сейчас.

Когда каждый пароход, сходящий с этой верфи —
«Титаник»,
Когда команда – медведи, а капитаны – шуты
И порт назначенья нигде, я сошел и иду по воде,
Но я бы не ушел далеко, если бы не ты.