Давид Бурлюк - Садок судей

Странное обещанье в наш надменный век.
Прощайте, добрый человек.

Стан пушком златым золочен,
Взгляд мой влажен, синь и сочен.
Я рогат, стоячий, вышками.
Я космат, висячий, мышками,
Мои губы острокрайны,
Я стою с улыбкой тайны.
Полулюд, полукозел,
Я остаток древних зол.
Мне, веселому и милому козлу,
Вздумалось прийти с поцелуем ко злу.
Разочаруют, лобзая, уста,
И загадка станет пуста:
Взор веселый, вещий, древен,
Будь как огнь сотлевших бревен.

За Рафаэлем пошли.
Кто это пришли?

Маркиза Дэзес!

Я здесь не чувствую мой вес.
Так здесь умно и истинно-изысканно. Но что здесь лучшее — ответь же, говори же!
Хорош этот красавица затылок бычий?
И здесь совсем, совсем все как в Париже!
И вы прекрасно поступили, вводя этот обычай!
И чисто все так, сухо.
Какая тонкая обивка. В цвете — умирающая муха?
Мило, мило. Под живописью в стаканчиках расставлены цветки?
Духов бессонных котелки?
Так они зовут? Собачки синей коготки?
Не той ли, которая, живя и паки,
Утратила чутье в душе писателя с происхождением от собаки?

Быть может, да, но вот и он…

Вы затрудняетесь найти созвучье — извольте: Бог-рати он.
Я вам помощница в вашем ремесле.

Да, он Богратион, если умершие, уставшие хворать
И вновь пришедшие к нам людям — божья рать,
Смерть ездила на нем, как Папа на осле,
И он заснул, омыленный, в гробу.

О, боже, ужасы какие! Опять о смерти. Пощадите бедную рабу.

Я уже вам сказал,
Той звездной ночью, что я искал,
Надменный, упорно смерти.
Во мне сын высотник,
Но сегодня я уже не вижу очертаний неуловимой дичи.
Которую я преследовал, вабя и клича,
Дамаск вонзая в шею тура,
Коварство маск срывая в стенах Порт-Артура,
Неутомимый охотник.
То было в годы, когда Петербурга острие, как клина
Родной земли пронзало длины.
Родной земле он делал гроб, весну, замкнув себя под свод порош.
И был ужасен взгляд, шептавший «не
Я слышу повелительный мне голос хорош». «смерьте».
Просторы? Ужас? Радость? Рок?
Не знаю. Единый звук сомкнул распутье двух дорог.

Ах, оставьте… вы все про былое!
Оставьте! Смотрите, я весела, воскликнуть готова «былое долой», я.
Смотрите лучше: вот жена, облеченная в солнце, и только его,
Полулежа и полугреясь всей мощью тела своего.
Поддерживая глубиной раздвинутого пальца
Прекрасное полушарие груди, о взоры, богомольные скитальцы!
Чтобы сестра рогатую сестру горячим утолить молоком,
Козу с черными рожками и жестким языком.
Как сладок и светом пронизанный остер
Миг побратимства двух сестер.
Миг одной из их двух жажды
Сделал мать дочерью, дочь матерью, родством играя дважды.
Не сетуйте на мой нескладный образ,
Но в этом больше смеха, сударь, а я по-прежнему к вам добра-с.

Царица, нет — богевна!
Твои движения сегодня так напевны.

Право! Вот я не знала!
Но вставайте скорее с колен. Я подарю вам на память мое покрывало.
Но тише, тише, сядем,
Мы Все это уладим.

Я знаю, что смерьте, кричал мне голос:
Ваш золотой и длинный волос!

Да. Тише, тише. Слышите, там смеются. Это — Мейер.
Сядьте сюда. Передайте мне веер.

Меня звали? Я надеюсь увидеть Вану Вия и Микель-Анджело!

Вы пьяница? Отчего у вас такой нос? Или посвежело?

Я не знаю. Италия.
Любит вино, огненно-красное света лия.

А, да, вино! Да, да! Пришли!

Они изволили, т. е. пришли.

То есть как пришли? Ты мелешь братец чепуху!

Я перед вами как на духу!

Но это недоразумение! Может быть вы не туда звонили!
Или, в самом деле Рафаэля имя шутник присвоил? Или?

Мне при рождении святыми отцами имя Рафаэля некогда дано.

Убил! Убил — вино!

О, олух! олух! ду…

Я вызвал у вас какой-то переполох, какую-то беду…
Я не думал… Я думал встретить Микель-Анджело.

Ах, все так посвежело!

Ах, я не могу! Я не могу! Здесь путаница вышла.
Во всем вините, пожалуйста, слугу.
Я убегу

Ишь куда повертывает, таковский, дышло…

О, Рафаэль вино и Рафаэль другой — улыбка ведем!
Ну что же, в путь обратный — едем.

Я мечте кричу: пари же,
Предлагая чайку Шенье,
Казненному в тот страшный год в Париже,
Когда глаза прочли: чай, кушанье.
Подымаясь по лестнице
К прелестнице,
Говорю: пусть теснится
Звезда в реснице.
О Тютчев туч! какой загадке,
Плывешь один, вверху внемля?
Какой таинственной погадка
Тебе совы — моя земля?

Одни поют, одни поют,
И все снуют, и все снуют,
Пока дают живой уют.

То отрок плыл, смеясь черными глазами,
И ветки черных усов сливались с звездными лозами.
Я, звездный мир зная над собой, была права,
И люди были мне березке как болотная трава.
Но что это? Переживаем ли мы вновь таинственный потоп?
Почувствуй, как жизнь отсутствует, где-то ночуя,
И как кто-то другой воскликнул: так хочу я!
Люди стоят застыло, в разных ростах, и улыбаясь.
Но почему улыбка с скромностью ученицы готова ответить: я из камня и голубая-с.
Но почему так беспощадно и без надежды
Упали с вдруг оснегизненных тел одежды!
Сердце, которому были доступны все чувства длины,
Вдруг стало ком безумной глины!
Смеясь, урча и гогоча,
Тварь восстает на богача.
Под тенью незримой Пугача
Они рабов зажгли мятеж.
И кто их жертвы? Мы те же люди, те ж!
Синие и красно-зеленые куры
Сходят с шляп и клюют изделье немчуры,
Червонные заплаты зубов,
Стоящих, как выходцы гробов.
Вон, скаля зубы и перегоняя, скачет горностаев снежная чета,
Покинув плечи, и ярко-сини кочета.
Там колосится пышным снопом рожь
И люди толпы передают ей дрожь.
Щегленок вьет гнездо в чьем-то изумленном рте,
И все приблизилось к таинственной черте.
Лапки ставя вместе, особо ль,
Там скачет чей-то соболь.
Щегленок — сын булавки!
И все приняло вид могильной лавки!
Там в живой и синий лен
Распались тела кружева.
И взгляд стыдливо просветлен
Той, которая, внизу камень, взором жива.
Все стали камнями какого-то сада,
И звери бродят беспечные и беззаботные среди них — какая досада:
В ее глазах и стыд, и нега,
И отсвет бледный от другого брега.
Пощадою оставлен легкий ток,
Полузаслоняя вид нагот.
Взор обращен к жестокому Судье.
Там полубоязливо стонут: Бог,
Там шепчут тихо: Гот,
Там стонут кратко: Дье!
Это налево. А направо люди со всем пылом отдались веселью,
Не заметив сил страшных новоселья.