Сборник - Русалка. Русская баллада
Яков Петрович Полонский
Агарь
«Завистью гонима, я бегу стыда,
И никто не сыщет моего следа.
Кущи господина! сени госпожи!
Вертоград зеленый! столб родной межи!
Поле, где доила я веселых коз!
Ложе, где так много пролила я слез!
И очаг домашний, и святой алтарь —
Все прости навеки!» – говорит Агарь.
И ее в пустыню дух вражды влечет,
И пустыня словно все за ней идет.
Все вперед заходит, и со всех сторон
Ей грозит и душит, как тяжелый сон.
Серые каменья, лава и песок
Под лучами солнца жгут подошвы ног;
Пальм высоких листья сухо шелестят;
Тени без прохлады по лицу скользят;
И в лицо ей ветер дышит горячо;
И кувшин ей давит смуглое плечо.
Сердце замирает, ноги устают,
Слезы высыхают и опять текут…
Чу! вдали журчанье ключевой воды,
По краям оврага свежие следы.
Знать, недаром пастырь здесь прогнал стада:
Вот скамья и желоб, зелень и вода.
И, слагая ношу, села отдыхать
Бывшая рабыня – будущая мать.
И, страшась пустыни и боясь пути,
И не зная, где ей спутников найти,
Головой поникла с тайною мольбой.
Вдруг как будто с ветром, сладостно живой
Голос не воздушный, но и не земной,
Прозвучал в пустыне, говоря с душой.
И она очнулась… слушая, глядит.
Видит – ангел Божий на песке стоит.
Белая одежда, белое крыло,
Кроткое сиянье – строгое чело.
«Ты куда?» – спросил он. «Я иду в Кадис».
И сказал ей ангел: «С миром воротись». —
«Я бегу от Сары, госпожи моей».
И сказал ей ангел: «Примирися с ней!..
И родишь ты сына, силу многих сил…
Наречеши имя ему Исмаил;
И рука Господня будет вечно с ним…
Населятся страны семенем твоим…»
И с отрадой в сердце начала вставать
Бывшая рабыня – будущая мать.
Казимир Великий
(Посв. памяти А. Ф. Гильфердинга)
В расписных санях, ковром покрытых,
Нараспашку, в бурке боевой,
Казимир, круль польский, мчится в Краков
С молодой, веселою женой.
К ночи он домой спешит с охоты;
Позвонки бренчат на хомутах;
Впереди, на всем скаку, не видно,
Кто трубит, вздымая снежный прах:
Позади в санях несется свита…
Ясный месяц выглянул едва…
Из саней торчат собачьи морды,
Свесилась оленья голова…
Казимир на пир спешит с охоты;
В новом замке ждут его давно
Воеводы, шляхта, краковянки,
Музыка, и танцы, и вино.
Но не в духе круль: насупил брови,
На морозе дышит горячо.
Королева с ласкою склонилась
На его могучее плечо.
«Что с тобою, государь мой?! друг мой?
У тебя такой сердитый вид…
Или ты охотой недоволен?
Или мною? – на меня сердит?..» —
«Хороши мы! – молвил он с досадой. —
Хороши мы! Голодает край,
Хлопы мрут, – а мы и не слыхали,
Что у нас в краю неурожай!..
Погляди-ка, едет ли за нами
Тот гусляр, что встретили мы там…
Пусть-ка он споет магнатам нашим
То, что спьяна пел он лесникам…»
Мчатся кони, резче раздается
Звук рогов и топот, – и встает
Над заснувшим Краковом зубчатой
Башни тень, с огнями у ворот.
В замке светят фонари и лампы;
Музыка и пир идет горой.
Казимир сидит в полукафтанье,
Подпирает бороду рукой.
Борода вперед выходит клином,
Волосы подстрижены в кружок.
Перед ним с вином стоит на блюде
В золотой оправе турий рог;
Позади – в чешуйчатых кольчугах
Стражников колеблющийся строй;
Над его бровями дума бродит,
Точно тень от тучи грозовой.
Утомилась пляской королева,
Дышит зноем молодая грудь,
Пышут щеки, светится улыбка.
«Государь мой, веселее будь!..
Гусляра вели позвать, покуда
Гости не успели задремать».
И к гостям идет она, и гости
«Гусляра, – кричат, – скорей
позвать!»
Стихли трубы, бубны и цимбалы;
И, венгерским жажду утоля,
Чинно сели под столбами залы
Воеводы, гости короля.
А у ног хозяйки-королевы,
Не на табуретах и скамьях,
На ступеньках трона сели панны
С розовой усмешкой на устах.
Ждут – и вот на праздник королевский
Сквозь толпу идет, как на базар,
В серой свитке, в обуви ремянной,
Из народа вызванный гусляр.
От него надворной веет стужей,
Искры снега тают в волосах,
И как тень лежит румянец сизый
На его обветренных щеках.
Низко перед царственной четою
Преклонясь косматой головой,
На ремнях повиснувшие гусли
Поддержал он левою рукой.
Правую подобострастно к сердцу
Он прижал, отдав поклон гостям.
«Начинай!» – и дрогнувшие пальцы
Звонко пробежали по струнам.
Подмигнул король своей супруге,
Гости брови подняли: гусляр
Затянул про славные походы
На соседей, немцев и татар…
Не успел он кончить этой песни —
Крики «Vivat!» огласили зал;
Только круль махнул рукой, нахмурясь:
Дескать, песни эти я слыхал!
«Пой другую!» – И, потупив очи,
Пославлять стал молодой певец
Молодость и чары королевы
И любовь – щедрот ее венец.
Не успел он кончить этой песни —
Крики «Vivat!» огласили зал;
Только круль сердито сдвинул брови:
Дескать, песни эти я слыхал!
«Каждый шляхтич, – молвил он, – поет их
На ухо возлюбленной своей;
Спой мне песню ту, что пел ты в хате
Лесника, – та будет поновей…
Да не бойся!»
Но гусляр, как будто
К пытке присужденный, побледнел…
И, как пленник, дико озираясь,
Заунывным голосом запел:
«Ох, вы хлопы, ой, вы божьи люди!
Не враги трубят в победный рог,
По пустым полям шагает голод
И кого ни встретит – валит с ног.
Продает за пуд муки корову,
Продает последнего конька.
Ой, не плачь, родная, по ребенке! —
Грудь твоя давно без молока.
Ой, не плачь ты, хлопец, по дивчине!
По весне авось помрешь и ты…
Уж растут, должно быть к урожаю,
На кладбищах новые кресты.
Уж на хлеб, должно быть к урожаю,
Цены что ни день растут, растут.
Только паны потирают руки —
Выгодно свой хлебец продают».
Не успел он кончить этой песни:
«Правда ли?!» – вдруг вскрикнул
Казимир
И привстал, и в гневе, весь багровый,
Озирает онемевший пир.
Поднялись, дрожат, бледнеют гости.
«Что же вы не славите певца?!
Божья правда шла с ним из народа
И дошла до нашего лица…
Завтра же, в подрыв корысти вашей,
Я мои амбары отопру…
Вы… лжецы! глядите, я, король ваш,
Кланяюсь, за правду, гусляру…»
И, певцу поклон отвесив, вышел
Казимир, – и пир его притих…
«Хлопский круль!» – в сенях бормочут
паны…
«Хлопский круль!» – лепечут жены их.
Онемел гусляр, поник, не слышит
Ни угроз, ни ропота кругом…
Гнев Великого велик был, страшен —
И отраден, как в засуху гром!
Афанасий Афанасьевич Фет
Змей
Чуть вечернею росою
Осыпается трава,
Чешет косу, моет шею
Чернобровая вдова.
И не сводит у окошка
С неба темного очей,
И летит, свиваясь в кольца,
В ярких искрах длинный змей.
И шумит все ближе, ближе,
И над вдовьиным двором,
Над соломенною крышей
Рассыпается огнем.
И окно тотчас затворит
Чернобровая вдова;
Только слышатся в светлице
Поцелуи да слова.
Лихорадка
«Няня, что-то все не сладко!
Дай-ка сахар мне да ром.
Все как будто лихорадка,
Точно холоден наш дом».
– «Ах, родимый, бог с тобою:
Подойти нельзя к печам!
При себе всегда закрою,
Топим жарко – знаешь сам».
– «Ты бы шторку опустила…
Дай-ка книгу… Не хочу…
Ты намедни говорила,
Лихорадка… я шучу…»
– «Что за шутки спозаранок!
Уж поверь моим словам:
Сестры, девять лихоманок,
Часто ходят по ночам.
Вишь, нелегкая их носит
Сонных в губы целовать!
Всякой болести напросит,
И пойдет тебя трепать».
– «Верю, няня!.. Нет ли шубы?
Хоть всего не помню сна,
Целовала крепко в губы —
Лихорадка ли она?»
Видение
Не ночью, не лживо
Во сне пролетело виденье:
Свершилося диво —
Земле подобает смиренье!
Прозрачные тучи
Над дикой Печерской горою
Сплывалися в кучи
Под зыбью небес голубою,
И юноши в белом
Летали от края до края,
Прославленным телом
Очам умиленным сияя.
На тучах, высоко,
Все выше, в сиянии славы,
Заметно для ока
Вставали Печерские главы.
Тайна
