Евгений Долматовский - Добровольцы

О, если б так с врагом встречаться
В открытую, лицом к лицу!
Я выдержать почту за счастье
Все, что положено бойцу.

Но друг воюет в дальней дали
И прикрывает нас собой.
А мы с Кайтановым попали
В невидный и неслышный бой.

И поползли по шахте слухи,
Стелясь, как ядовитый газ;
Они таинственны и глухи
И состоят из полуфраз.

Что говорят о бригадире?
Что он задрал не в меру нос,
К нему два немца приходили,
А кто они — еще вопрос.

Что кое-где известно что-то
О кое-чем и кой-кому.
Клубок покуда не размотан
И сложен — видно по всему.

Оглотков словно стал моложе,
В игре отыскан тонкий ход:
«Он будет тихо изничтожен,
Ваш комсомольский Дон-Кихот».

«Была авария в туннеле?»
«Была. Но года два назад».
«А разбирались в этом деле?
Ведь был же кто-то виноват?

Кайтанов виноват, конечно!
Тогда составлен не был акт.
Увы, мы подошли беспечно,
Но можно вспомнить этот факт!»

Ряд неприятностей серьезных
Тогда и у меня возник.
Так, к близнецам, растущим розно,
Болезнь в один приходит миг.

Своей дешевой шкуры ради
Наплел клевет бездарный плут.
Разбередил, разлихорадил
Литературный институт.

В те дни, воспользовавшись верой,
Что мир, как сердце наше, чист,
Решительные принял меры
Бродящий у границ фашист.

Он меж друзьями подозренье,
Как нож, просунул, чтобы мы,
Следя за собственною тенью,
Не опознали тень из тьмы.
И стали для врага находкой
Такие люди, как Оглотков.

Закончив институт в тридцатом,
Оглотков бросил свой Донбасс,
Рассорился с отцом и братом:
«Таланта в жизни нет у вас.

Людишки все вокруг ничтожны,
Нельзя им доверять на грош.
Свою карьеру сделать можно,
Лишь если их с пути сметешь».

Отнюдь не как герой романов
(Но автор в том не виноват)
Был друг мой, Николай Кайтанов,
Оглотковым с работы снят.

А труд для Коли был как воздух,
Счет смен важнее счета дней.
Безделье — никогда не отдых,
Для нас оно тюрьмы темней!

Ни слова Леле! Он уходит
Как бы на смену, в точный час,
По улицам без дела бродит,
С чужих копров не сводит глаз.

Всего трудней ночная смена:
В одиннадцать выходит он
И до семи самозабвенно
Шагами убивает сон.

Он задыхается от жажды,
Он каменеет от тоски.
На площадь Красную однажды
Он вышел от Москвы-реки.

Площадь поката. Ведь это она
Мира основа.
Зримей становится здесь крутизна
Шара земного.
Молча идет мой ровесник и брат,
Сгорблены плечи.
Если бы знать ему, в чем виноват,
Было бы легче.
Перебирают куранты хрусталь,
Знамя алеет.
В горьком и трудном раздумье он встал
Пред Мавзолеем.
Будто бы с Лениным он говорит,
Ленинец юный:
«Стань, мое сердце, таким, как гранит
Высшей трибуны!»

…Домой пришел он смутной ранью,
Когда жена еще спала.
На комсомольское собранье
Повестка на краю стола,

Как бы раскрытая случайно,
Небрежно брошена она.
А рядом хлеб, горячий чайник.
Вставала, стало быть, жена.

А в комнате светлели краски
В потоке первого луча,
И Славик лепетал в коляске,
Под марлей ножками суча.

Проснулась Леля. «Что ты мрачный?»
«Да так. Устал. Не знаю сам».
Она его рукой прозрачной
Погладила по волосам.

Сухие. «Значит, не был в душе.
Он все мне врет, хороший мой».
Тревога, мучившая душу,
Догадкой сделалась прямой.

В туннель не лазил. А повестку
Зачем по почте было слать,
Когда Кайтанов — всем известно —
Уходит с шахты только спать?

Вздохнула Леля и смолчала,
Беда! Горюй ли, не горюй.
«Пускай переживет сначала,
Я с ним потом поговорю».

Мы писем друг другу еще не писали,
Поскольку всегда были вместе и рядом,
Но жизнь отворила дороги и дали,
И дружбу по почте поддерживать надо.

Тогда оказалось: Алеша Акишин —
Великий мастак сокращать расстоянья.
Он детским, размеренным почерком пишет
И шлет в треугольных конвертах посланья.
Одно у меня сохранилось случайно.
Читайте! Я думаю, это не тайна.

«Напарник мой по вагонетке, здравствуй!
Во первых строках — пламенный привет.
Прости, что я пишу не слишком часто, —
Порою и поспать минуты нет.

Теперь я не откатчик, не проходчик,
Бери повыше — я прораб уже.
А что мы строим — понимай как хочешь,
Мы как-никак живем на рубеже.

Соседи злятся, силы собирая, —
Они приучены махать мечом.
Не все у них, конечно, самураи,
Но мы их самураями зовем.

Сейчас вот из окна смотрю на сопки,
Приобретая зрение бойца:
Здесь нас сжигали в паровозной топке
И вырывали из груди сердца.

Суровый край. Я стал его частицей:
Он мне, а я ему необходим.
Ну ладно. Что там нового в столице?
Когда мы „Маяковскую“ сдадим?

Я отвечать на это не неволю,
Но, ежели захочешь, напиши:
Что наш Кайтанов, очень любит Лелю?
Действительно не чает в ней души?

Я даже не могу себе представить,
Что у нее уже сыночек есть!
Скажи, пришла ли о пропавшем Славе
Хоть малая какая-нибудь весть?

На океанском я живу просторе,
Так далеко, как будто на Луне.
Скажи: хоть раз, случайно в разговоре,
Не вспоминала Леля обо мне?

Я обо всех о вас тоскую очень,
Жаль, что не слышу ваших голосов.
А вы, желая мне спокойной ночи,
Поправку делайте на семь часов:

У вас там утро, а у нас уж вечер…
Передавай привет бригаде всей.
Я заболтался. До нескорой встречи.
Пожалуйста, пиши мне.
Алексей».

Письмо от Алеши! В счастливом запале
Я бросился к Коле и Леле с известьем.
Хотелось, чтоб все поскорей прочитали:
Должны пережить эту радость мы вместе.

Но дома лишь Леля над детской коляской.
А Коля, она говорит, на работе.
Лицо ее бледное кажется маской.
(Причину, я знаю, вы сами поймете.)

И я прочитал ей посланье Алеши.
В том месте, где малый о ней вспоминает,
Она лишь сказала: «Какой он хороший!
Я более скромного парня не знаю».

Тут в дверь постучали. Вошел неизвестный
Крепыш загорелый с глазами пилота.
На замшевой куртке, застегнутой тесно,
Два ордена рядом — Звезды и Почета.

«Квартира Кайтанова? Вот вам письмишко.
Спешу!» — И по лестнице вниз, как мальчишка.
«Постойте!» Но поздно, его не догонишь.
У Лели шершавый конверт на ладони.
И вдруг над бровями разгладились складки.
«От Славки письмо! Понимаешь, от Славки!»

«Дорогие мои! Я пишу вам впервые,
Подвернулась оказия: едет дружок.
Извините, коль ставлю не там запятые, —
На письмо мне отпущен коротенький срок.

Я живу хорошо, в тишине и покое.
Объясняя отъезд свой, вам прямо скажу,
Что недавно я принял решенье такое —
Из проходчиков в летчики перехожу.

Это сделать решил я и в память о Маше,
И еще потому, что понять мы должны:
Предел наступает беспечности нашей,
Мы — накануне великой войны.

Извините, что лекцию я вам читаю,
Только нам не удастся прожить без забот:
Итальянцы в Мадриде, японцы в Китае —
Так, глядишь, и до нашей границы дойдет.

Я смотреть научился немножечко шире.
Был в огне. (Перечеркнуто.) Жил в тишине.
В том, что наше метро — наилучшее в мире,
Посчастливилось удостовериться мне.

Как хотел бы я с вами пройти по столице
И спуститься под землю в Охотном ряду!..
Да! Я чуть не забыл рассказать вам о Фрице,
Так нежданно уехавшем в прошлом году.

Он в Испании! Знаю, вы будете рады,
Что с фашизмом отважно сражается он,
Что в рядах Интернациональной бригады
Имя Тельмана носит его батальон.

Им труднее, чем нам: их отчизна в позоре,
Слово „немец“ звучит как проклятье порой.
Помня Фрица, мы можем понять его горе,
Ведь товарища этого знал Метрострой!

Вот какие дела, дорогие ребята!
Чтоб увидеть начало грядущего дня,
Невозможно пока обойтись без солдата,
Так пускай эта доля падет на меня».

Три раза прочли и опять начинаем,
И Леля как будто бы преобразилась.
В глазах ее вспыхнула радость двойная
И крупной слезой по щеке покатилась.

Подняв своего малыша из коляски,
Она закружилась по комнате вихрем.
А он, испугавшись стремительной ласки,
Заплакал. Потом они оба притихли.

Шептала она: «В нашем доме не плачут.
Дай, Славик, губами сотру твою слезку.
Героем ты вырастешь, милый мой мальчик,
Имея такого чудесного тезку!»