Александр Чавчавадзе - Грузинские романтики
Александр Чавчавадзе - Грузинские романтики краткое содержание
Грузинские романтики
Предисловие
Романтизмом принято называть модное литературное движение, возникшее в Западной Европе в начале XIX века.
Как всякое определение, этот термин является во многом условным, особенно если это касается той большой поэзии, которая зародилась вслед за эпохой Великой французской революции.
Однако романтизм — это не замкнутая школа и не строго ограниченное направление в литературе, что особенно характерно для символизма, футуризма или сюрреализма.
Великие поэты не бывают последовательно и ортодоксально верными какому-нибудь одному направлению. В творчестве Байрона и Шелли, Леопарди и Гюго, Пушкина и Мицкевича мы с одинаковым успехом обнаружим характерные черты, присущие предыдущим, а порой и последующим литературным школам.
Но это отнюдь не значит, что у ярких представителей романтизма нет сугубо своих особенностей, которые присущи только им.
Разочарование в окружающей действительности, ощущение быстротечности жизни, уход в прошлое, любование картинами природы, ярко выраженный индивидуализм и бунтарство в большей или меньшей степени свойственны всем поэтам-романтикам.
По этим признакам вполне оправданно считать романтиками замечательных поэтов Грузии начала XIX века — Александра Чавчавадзе, Григола Орбелиани, Николоза Бараташвили и Вахтанга Орбелиани.
Под этим же названием ввели их в русскую переводную литературу Б. Пастернак, Н. Заболоцкий и др.
Любопытно отметить, что в Западной Европе Н. Бараташвили был назван романтиком после издания его книги в Париже в 1977 году в переводе наших современников — поэтов Франции.
Этому изданию были посвящены восторженные отклики во всех франко-язычных странах, и при этом особенно подчеркивалось духовное родство грузинского поэта не только с Байроном, но и с романтиками Франции.
В 1801 году Грузия окончательно была включена в Российскую империю как ее составная часть и официально было ликвидировано Грузинское царство.
Первые годы утверждения российского самодержавного владычества принесли разочарование даже тем, кто больше всех усердствовал в деле присоединения Грузии к России.
Всевозможные налоги и оброки, военные экзекуции, бессердечность и жестокость представителей власти, непонимание нужд местных жителей и попрание народных традиций вызывали протест, который не раз перерастал в вооруженные восстания.
Во главе этих мятежей стояли многочисленные царевичи — претенденты на корону, а также передовые представители грузинского дворянства, среди которых были и поэты-романтики.
Последней серьезной попыткой восстановить независимость Грузии явился заговор 1832 года, который готовился долго и тщательно. Участниками его были Ал. Чавчавадзе, Гр. Орбелиани.
Самому младшему из поэтов-романтиков — Н. Бараташвили — тогда было всего 15 лет. В этом возрасте он не мог быть в числе заговорщиков, но крах этой обреченной политической акции произвел на юношу неизгладимое впечатление.
Поэты — участники неудавшегося восстания отбывали наказание в тюрьмах и ссылках, оплакивая горькую участь родного края.
В практической жизни и деятельности они встали на путь примирения с реальной действительностью, однако в творчестве до конца своих дней остались верными былым романтическим идеалам.
Самый старший из романтиков — Александр Чавчавадзе — был центральной фигурой среди образованной части грузинского дворянства.
Он владел несколькими иностранными языками. Переводил Расина, Корнеля и Вольтера, сделал первые переводы на грузинский язык А. С. Пушкина.
Утрата национальной самостоятельности Грузией оставила грубочайший след в душе А. Чавчавадзе и нашла своеобразное поэтическое отражение в его творчестве:
О далекие, полные света года!
Отлетела, как сон, ваших дней череда…
Я печальной судьбою своей заклеймен,
О, да будет щитом мне надежды звезда!
Я всё тот же всегда.
С детства тонкий знаток французской и русской изящной словесности, он в то же время обращался и к третьему источнику, близкому ему, — восточной поэзии, опираясь при этом на богатейшую традицию родного фольклора. Эти три источника органически слились в его творчестве и обогатили его не только разнообразием тематики, но и придали его поэзии особую легкость и благозвучие.
Мотивы беспечности, наслаждения радостями жизни сменяются грустными раздумьями о краткости и быстротечности дней в этом мире. Он призывает воспользоваться благами молодости, развеять тоску вином и весельем:
Давайте ж, ребята, кутнем!
Вино, как врага, разобьем!..
Оно обратится нам в кровь,
А кровь ту в бою мы прольем!..
Величественные картины прошлого, развалины великолепных храмов и крепостей приводят поэта к печальным философским медитациям:
…Как все здесь застыло в своем отрешенном покое!
Пустынность, безгласность, владычество смерти кругом,
Здесь в темный покров одевается сердце людское,
И горькое чувство со стоном вздымается в нем.
Так вот она — камни, дворцов величавых руины,
Так вот она — участь прекрасных творений тщеты,
Вот истинный образ и нашей грядущей судьбины!
Зачем же, мой взор, лишь к мгновенному тянешься ты?
Такие мрачные раздумья о тщетности мира уживаются с радостными песнями восхваления жизни и как-то дополняют друг друга, образуя неповторимую самобытность поэзии А. Чавчавадзе.
Второй из грузинских романтиков, Григол Орбелиани, был младше Чавчавадзе. Он был внуком грузинского царя Ираклия II по материнской линии и остро пережил крах последней надежды на восстановление независимости своей родины.
Для его поэзии характерно романтическое созерцание картин родной природы, элегическое описание красот вечеров, проникнутое переходящей в скорбь грустью о превратностях судьбы и непрочности человеческого счастья.
В своих стихах Гр. Орбелиани воспевает героев прошлого, мечтает о новых подвижниках, которые принесут свободу родине.
В своем прекрасном стихотворении «Лик царицы Тамары в Бетанийской церкви» он вспоминает о славном прошлом Грузии и глубоко переживает ее падение.
…О мать моя,
Иверия моя!
Откуда ждать на слезы мне ответа?
Униженный, больной,
Я — сын печальный твой,
И в сердце — ни надежды, ни привета!..
Наряду со скорбью об ушедшем величии родины поэт не перестает восхищаться красотой жизни, призывает предаться веселым утехам. Он живописно передает красоту грузинского застолья в садах Ортачалы, восхваляет народных певцов и знаменитых завсегдатаев богатых пиршеств.
Поэт обращается к тбилисскому городскому фольклору и, следуя восточной поэтической традиции, воспевает любовь, стараясь заглушить скорбь и печаль в вине.
В философской лирике Г. Орбелиани нередко возникают религиозные мотивы, реминисценции из псалмов царя Давида и Екклезиаста.
Жизнь величайшего грузинского поэта Николоза Бараташвили оказалась столь же короткой, как и жизнь его гениальных современников — Шелли и Китса, Лермонтова и Петефи.
Из вышеназванных поэтов Бараташвили знал только Лермонтова (а возможно, и встречался с ним лично); он приводит строки Лермонтова в своей личной переписке, иллюстрируя ими собственные душевные переживания и настроения, делясь с адресатом своим одиночеством или отчаянием безнадежности.
За очень короткий срок своей жизни Бараташвили успел написать немного — всего тридцать шесть стихотворений и одну поэму. Но все его литературное наследство — «томов премногих тяжелей», — навсегда стало подлинным украшением грузинской поэзии.
Жизнь поэта была трагически безотрадна. Ни одной его мечте, ни одному его стремлению — личному или общественному — не суждено было исполниться и сбыться.
По его стихотворениям и переписке мы можем восстановить и проследить одну из драматических историй человеческой жизни. Как и современных ему западноевропейских романтиков, Бараташвили влечет задумчивая тишина уединенного кладбища, где шелест листьев или стон ветра напоминает ему о гармонии природы и человека.
Всем существом он стремится к своему романтическому идеалу, синему цвету, что с юности стал для него символом неземного начала и слиться с которым стало его заветной мечтой. Но он чувствует несбыточность этой мечты и сокрушенно сознает, что смертным не суждено переступить границы отведенного им свыше бытия.
В своих лирических шедеврах («Таинственный голос», «Моя молитва», «Злобный дух», «Я храм нашел…» и других) Бараташвили словно бы видит незримое, постигает непостижимое.
