Сергей Белозёров - Черная кость

У кузнеца вожглась окалина в лицо,
у слесаря ладонь с накладкой жестяной,
у птичницы в руках — несушка и яйцо…
О жизнь моя, ну что ты делаешь со мной?

У летчика — дела в неясных облаках,
куда деваться мне на плоскости земной?
Она ясна, как сталь, понятна, как плакат —
куда девать меня, что делать ей со мной?

Дела мои в себе, дела мои как свет,
мои дела во сне, мои дела — ледок
или вчерашний снег: когда их больше нет,
повеет иногда чистейший холодок.

Я жить хотел, как все —
                                          тишком, своим домком,
своим печным дымком, совсем уже молчком,
зачем же я шепчу у жизни на краю:
возьмите жизнь мою — смешком,
                                                     со всем мешком,
сгодится, может быть? —
                                          возьмите жизнь мою…

Весёлые дела!
                                По рельсам, по стране
качу, как захочу,
                                в гулёж очередной —
а станция Зима
                                протягивает мне
замасленный кулёк
                                с картошкой отварной…

Я выставлю в окно
                                беспутную башку
на ветер и мороз —
                                пущай охолонёт…
А станция Зима
                                по чахлому снежку
бежит и машет мне —
                                вот-вот в окно впорхнёт…

Там ирис впереди
                                пестреет, как удод,
соцветиями губ
                                пылают мне юга…
Да шла бы ты, Зима!
                                И что ж — она идёт,
как верная жена,
                                отстав на три шага.

Как сладок мой побег!
                                Как радуется мир,
объятья распахнув
                                встречающий меня!

И высадит меня
                                уже через полдня
на станции Зима
                                румяный конвоир…

Россия, спасибо:
рассеялась мгла,
пока вдоль Транссиба
судьба волокла.

У трасс, где жестоко
я душу протряс, —
спецовка, бытовка,
изнанка пространств.

Меня из-под палки
учили любви
бурьяны и свалки,
стальные репьи.

Не Росси, не Мойка,
не юрод с Кремлём —
помойка и койка
с дырявым рублём.

Побед эполеты
померкли в пыли,
и тяжкие беды
по сердцу прошли.

Россия, не плахой
ты виделась мне —
дырявой рубахой
на сером плетне,

как будто бы шпалы
не пали ничком —
с Москвы до Байкала
стояли торчком,

а поверх — деревья
и терны стерни,
как будто отрепья
великой страны…

Россия, спасибо…
Грубя и любя,
шепчу тебе, ибо
я видел тебя.

…За дверью снег
                                скрипит протезом,
бредет мороз, как пес цепной,
по кругу,
               звякая железом,
распугивая пацанов.

А мы,
           калечась и бинтуясь,
в тылу зимы, как подо льдом,
отбарабаним, отбунтуем,
отмельтешимся,
                      а потом

земля,
       как мальчик после тифа
глаза зелёные откроет,
и кто-то скажет,
                            подняв брови:
«Смотри, как тихо…»[1]

Шлёпать по отечественным хлябям
и мычать о дали голубой,
очевидно, можно даже с кляпом,
сляпанным себе самим собой.

Мне надоедала та замазка,
я кусками, с кровью — отрывал,
зря в больнице имени Семашко
что-то в горле доктор зашивал.

Я годы зачислил в утраты,
я счёт потерял трудодням!

А голубь, как ангел бригады,
в обед опускается к нам.

Он бродит и хлеб подбирает,
над ним доминошную кость
Морозов с размаху вбивает
в столешницу, словно бы гвоздь.

Приподнято всё-таки длится
обыденный этот обряд:
возвышенны чёрные лица
и мерно ладони гремят.

Размыслишь — а всё-таки лестно
вот в этих пенатах стальных
быть чёрною костью, железно
стоящей в ряду остальных.

И ценишься тут не по числам
побед или прожитых лет —
а тем, что вколочен со смыслом,
что лучшего выбора нет.