Евгения Доброва - Чай

На брандмауэр соседнего дома
нацепили рекламу колготок.
Наши со счетом ноль — два
проиграли княжеству Лихтенштейн.
Дожили, мама. Я вышла из дома под вечер —
была суббота —
обедать с русским поэтом Петровым,
влюбленным в еврейскую даму Шейн.

Я вышла из дома
и шла по Грохольскому переулку,
любезно расчищенному таджиками,
которым платят американцы.
Кохиноры сосулек
точило опасно и гулко
огромное лезвие в небе,
оскверненном «Люфтганзой».

И мне улыбалась,
а может, кривилась, домовая арка.
Таджики бросали лопатами снег
под огромные древние ели.
Их держат янки, купившие несколько га
у дирекции старого парка,
основанного Петром в аптекарских целях.

Файв-оклок в ресторане у парка —
это заведено годами, —
в час, когда солнце сажает на кол
флагшток префектуры.
Ростбиф — дрянь,
но традиции требуют дани
серебром, пушниной, пенькой,
а лучше, кхе-кхе, натурой.

Парк оцеплен с утра. Именитые гости
в восторге от новых оранжерей.
Это пальмы графьев Разумовских,
на этой скамейке сиживал Пушкин.
Эту пайн-три — внимание, плиз! —
посадил сюда Питер де Грейт.
Тойлет слева. Вон там, на углу,
продают безделушки.

Каппучино? американо? Спасибо, не надо.
Мясо — дрянь, но нельзя
нарушить традиций.
Показалась в просвете аллеи
делегация нью-Фердинанда,
а за старой петровской сосной
притаился убийца.

— Умоляю, оставьте мальчишке хоть сотню на чай!
Суд присяжных небесный, увидите, это зачтет.
Мельхиоровой вилкой у времени выколот час.
Пианино раскрыто, осклаблено, ждет.

Выметает уборщик с террасы опавшие листья лип.
— Мог бы жить только с вами, я знаю вас столько лет.
Саша-даша-наташа — химеры; но вы… я, кажется, влип…
— Не могу запретить вам мечтать. Подайте, пожалуйста, хлеб.

Злая?! Терплю десять лет вторжение в личную жизнь,
куда вас, простите, вообще-то никто не звал.
Вот и ваше рагу. Подгорело? — решается парой клизм.
Заодно вымывают купаж восхищений, обид и похвал.

На саксонском фарфоре приносят яблочный пай.
Мы есть центр, магнит, добыча внимательных слуг.
— Тридцать мало, оставьте хоть сотню на чай!
— Сразу видно, что вы не работаете, мой друг.

Он снимет трубку после первого же звонка.
Через полчаса? Последний вагон. Ладно, пока.

Проходите… А вот женских тапок — здесь нет.
Но ничего, уже топят, это не страшно… —
он будет носиться по кухне и варить им сосиски и кашу:
ужин, перетекающий в завтрак, и завтрак — в обед.

Если в той кухне закрыть глаза — будто летаешь
среди запахов пряностей… — Извините, не ждал;
сейчас здесь не очень с едой…
Я все вымою сам! — а она ему: — Ну, как знаешь… —
Но холодные пальцы уже встретятся в раковине
под бегущей горячей водой.

— Жуйте! — придвинет тарелки.
— А можно я кашу не буду? —
И она отвернет капризный веснушчатый нос.
Нос и ресницы… Где он нашел это чудо?
На Красной площади или в смешной стране Оз?

Гости уже удалились в соседнюю дверь на ночевье.
А он — не заснув в эту ночь и на пару минут —
будет думать о том, как сейчас там займутся любовью,
а потом, чтоб его не будить, тихо-тихо под утро уйдут…

Мы не поймем друг друга никогда.
Мы будем жить, как два китайских мудреца.
Один другому говорит:
— Смотри!
Как радуются рыбки, как резвятся!
На что второй в ответ:
— Скажи, в чем радость рыб?

Были у меня разные друзья и подруги,
они думали,
что я — главная встреча в их жизни,
но десять тысяч однажд,
просыпаясь, я знала внезапно:
это — всё…
и они становились чужими:
эта — всё… этот — всё… эти —
чужаки… И надо скорей уезжать.

Занесло под крыло исполинской плиты,
поставленной на попа́,
институт скорой помощи, Склиф, стиль советский
экспрессионизм —
архитектор района отметился,
выдал медвежье па,
отдавив Аргунову с Назаровым ноги
до самых яиц.

В воздухе носятся души, орут, верещат,
сквозь пальцы струятся.
Сначала я думала, пыль, — но нет, оказалось,
не пыль.
Теософ Склифософ варит варево реинкарнаций:
кому руку подаст, кому — венчик, кому — костыль.

Варит-варит, мешает, попробует, отхлебнет…
Воздух густ, населен, как улица
в праздничный день.
А не страшно вот этим дышать?
Отчаянный коловорот
не тревожит? Да нет: отмахнешься —
и схлынет виденье.

Девочка с курицей ходит гулять после двух.
Курица трепана, мучена — в чем только дух?

Девочка с курицей в нашем подъезде живет.
Рыжая девочка, волосы цветом как йод.

Стоит ей только в дверях показаться, и тут
дети бросают свои самокаты и скейты, бегут:

— Дай посмотреть, подержать, поводить где трава!
Нитка за ножку привязана, тянется метра на два.

Медленно дом свою тень на лопатки кладет.
Рыжая девочка томно беседу ведет.

Слов не услышать, но ясно, все ясно и так:
в нашем дворе появился разменный пятак.

Девочка, кто же тебе эту птицу живую принес?
Бабушка? Мама? Сестра? Даррелл? Брем? Дед Мороз?

Помню ее немигающий ягодный глаз.
Ходит, словно в рапиде, — битая, видно, не раз.

Ни червяков не клюет, ни прочую мошкару.
Думает: сдохну, к чертям, я в такую жару.

Ни одной лужицы нет во дворе, ни ручейка.
Бестолочь за ногу дергает, и не слегка.

— Аня, обедать! — мама с балкона кричит, и весь разговор.
Девочка дергает нитку. Как труп, волочит через двор,

но, спохватившись, игрушку под мышку сует.
— Клюнет! — мальчишки кричат, но курица не клюет.

Курица думает: как бы из Аниных рук —
и на картину, что накалякал Бурлюк…

Август кончается, вот уже в школу пора,
да и дворовая всем надоела игра.

Солнце проело в газоне янтарную плешь.
Осенью мама не скажет тебе, что ты ешь.

Как много в детстве потребностей разных:
вырезать ромбик из мамина платья,
выкрасить стул анилиновой краской,
выстирать в луже парадную скатерть…

Но — вижу взгляд недобрый в очках,
грозящий мне палец, сверкающий лаком,
и я, некрасивая хмурая девочка,
прячусь под стол и не смею заплакать.

ВДНХ, дворец «Животноводство». Бык на крыше.
Есть такой балет… у Де Фалья.
Пока вспоминала его фамилью,
не знала, какая рифма повиснет ниже.

Неправильно вспомнила — «Бык» у Мийо.
Повиснет другая — полыхает жесть.
Крыша, солнце, птичье мумие.
Бык — в таком странном месте.

Бык вознесся в небо, тяжело копыто, но не тянет.
Как воздушный шарик, гелевый, прибился к туче.
Поднимите головы, мамы, няни,
ближе к небу — лучше.

Зажил обкусанный яблочный бок,
жизнь обернулась к мажорному ладу.
Деньги в кармане свернулись в клубок,
галстук влюбился в губную помаду.