Александр Месропян - Без матерьяльной основы
Обзор книги Александр Месропян - Без матерьяльной основы
Ни хрена не получается.
Если достать из-под кровати пишущую машинку «Башкирия», получается плакать и писать о чем-нибудь навзрыд. И больше ни хрена не получается. Потому что «Башкирия» — тяжеленный такой гроб казенного цвета, кривой, но кривой не эргономичной кривизной натурального киборда, а что ли руки не оттуда росли.
Просыпаюсь, потому что просыпаешься ты, потому что трамвай в четыре утра не виден (невидим?) — только звенит посуда и хочется курить. Пока не открыл глаза мерещится запах тумана и этой фигни, которой шпалы пропитывают: утром все поезда подолгу стоят на невнятной станции с навсегда выкрашенным охрой кирпичным забором и бесполезным — все равно не вспомнить — именем.
Я не помню, как тебя зовут. Этот мудак в спортивных штанах когда-нибудь спит? Сейчас опять попросит закурить и заведет свое «жиды, блядь, Россию продали», а я не помню как тебя зовут.
Открыть наконец глаза: в лабиринте трещин на потолке живут чудища — твои чудища. Зря ты сердишься: «Ну вот же, вот клыки, а там лапа, когтистая, видишь, как буква шин, а когда сквозняк и паутина там, ее не видно, а тень шевелится,» — ну не вижу я. Но верю — не злись — помню: в лабиринте трещин на потолке всегда живут чудища. Просто они потом уходят. Я своего встречал: рисует головоломки для Мурзилки «Кто спрятался в лесу», пиво пьет, знаешь, на Вятской на углу пивнушка — три столика всего, а их там прилично собирается и каждый — один. Cовсем как люди, только тень от паутины. Особенно, осенью. Иногда наши взгляды встречаются — и он, чуть помедлив, кивает мне, неуверенно, похоже, на всякий случай. Кажется, он не помнит, как меня зовут.
IВ окно,
где утро цвета цинка,
ты отвернешься, не спеша, —
вдоль позвоночника ложбинка.
Словно вдоль финского ножа.
Цепную жизнь пройдя наполовину,
пёс перегрыз, как пуповину, цепь.
Он понял цель.
И окунулся в степь,
влача себя по сумраку равнины…
C тех пор ты спишь тревожнее и реже.
С тех пор тоска под ложечкой сосёт…
всё слышишь в темноте железный скрежет —
твой пёс,
как пуповину,
цепь грызёт.
Здесь хаты выбелены в известь.
И посещает нас в ночи
разъединяющая близость.
И птица поздняя кричит
о том, что с высоты не счесть
таких же горестных историй.
И птица ранняя ей вторит…
«За что нам голос дан?!
Бог весть…»
Заблудишься в ясном небесном лесу.
И пристальной женщины имя забудешь.
Но будешь для неба
соринкой в глазу.
И больше никем ты для неба не будешь.
Набрякнешь грозой на краю тишины…
Помянут, как звали…
И счастливы будут
под пристальным небом просторной страны,
где кроме тебя
никого не забудут.
Пробираясь окольною речью,
где слова до озноба близки,
постигаю тоску человечью
с точки зрения волчьей тоски.
Постигаю осознанность боли…
В этом доме не жгут огня…
А дремучая память о воле
волей к песне
настигла
меня.
Не пишу тебе уже год почти,
потому что тошнит от словесной мути,
потому что с утра здесь идут дожди,
а вечером — дразнит gloria mundi,
и спокойно,
как стиранное белье,
выжимает душу общественный транспорт,
и каждое утро — дождь льет,
по крышам выстукивая…
«Sic
tran
sit…»
У этого лета какой-то в мозгу перекос —
как бритвы отточены крылья июльских стрекоз.
Запомнил твое, обращенное к небу, лицо —
стрекозы мелькнули у горла —
и дело с концом.
Разумнее в книги уткнуться, полоть огород
и, под ноги глядя, в эпохе нащупывать брод.
Но линии левой ладони замкнулись в кольцо.
Запомни меня —
я к тебе запрокинул лицо.
Как лица в профиль, как липы вровень
с последней птицей скупых окраин,
стеклом трельяжа твой бред утроен —
и крайний справа смертельно ранен.
А крайний слева любим,
но — слепо.
А тот, что — между, бывает разным.
Трех яблок тайну хранил ты с лета.
А завтра праздник.
А завтра — праздник.
Твой дом обернут сентябрем,
как будто астра — целлофаном.
И желтый дождь,
как желтый бром,
грохочет жестью водостока —
наощупь найденный мотив,
как родинка под сарафаном,
неизлечим.
И так жестоко
поля острижены под тиф.
Когда разветвленностью стылых небес
твой лес обозначил начало зимы,
я понял ясно,
что этот лес
устроен так же, как мы,
что в переплетении черных ветвей
запуталась вдрызг
сновиденная синь,
что мы
не слияние темных кровей,
а — небо
в силках облетевших осин.
И снова подступали берега —
пологий левый
и высокий правый.
То в город билась темная строка,
то в горькие некошенные травы…
И снова
кропотливый снегопад,
работой черной не пренебрегая,
настойчиво,
который год подряд,
стирал различья между берегами.
XII
Сквозь годы
меж словом и небом
бредешь,
не сыскавши угла.
А жизни
как будто и не было.
И будто бы
все же
была.
Рвала удила,
ревновала,
не веря влюбленным глазам,
к бесстрашию перед провалом,
к магнитным твоим словесам,
таким непохожим на правду
и все же
далеким от лжи.
Как будто готова оправа —
осталось лишь камень вложить
и камень отравой наполнить,
и перстень Изоре отдать…
Проститься.
И больше не вспомнить.
Заказа на Реквием ждать.
И друга найти в поколеньи,
чтоб старый сюжет повторить,
который в таком отдаленьи
от жизни,
что мог и не быть,
а мог…
Но родная словесность,
как ни был бы счастлив улов —
такая нелепая местность,
где сроду не сыщешь углов.
А жизнь между небом и словом
тем, может быть, и хороша,
что без материальной основы
здесь произрастает душа —
никчемное, в общем, растенье,
сорняк на случайной меже
меж словом и небом,
меж тенью
и светом,
ненужным уже.
За что нам
наш пожизненный пейзаж,
где птицы поднимаются над садом?
Пустого неба просит карандаш —
но птицы поднимаются над садом.
Уснем — и снится крон сквозной каркас
и тех же птиц все тот же взлет надсадный.
Умрем.
И души, покидая нас,
как стая птиц, поднимутся над садом.
Рембрандт «Святое семейство»
Спокойны сумерки картины.
Спит мальчик в люльке на полу.
…прозрачно,
словно паутина,
светились ангелы в углу…
И вечер тянется так длинно,
как ветер тянется к крылу.
…тревожно,
словно паутина,
светились ангелы в углу…
На тыльной стороне судьбы,
вздуваясь кроною венозной,
взошли бетонные столбы,
пуская корни в грунт морозный.
Цвели бездомные цветы
смертельной купоросной синью
на тыльной стороне России
неподалеку от беды.
Мы напуганы страшными снами.
Чьи-то чада напуганы нами.
Но такою жестокою явью
нас никто до сих пор не пугал.
Говорят:
«Собирайтесь, ребята.»
Говорят:
«Оправданий не надо.
Нам плевать, что вы не виноваты.
Мы тут все, — говорят, — ни при чем.»
Плугом стеганы,
поля кругом лежат,
как рабочие фуфайки каторжан.
А на них,
как вши, —
грачи, грачи, грачи…
А над ними —
небо русское молчит.
Только воют одичало кобели
о хозяевах,
схороненных вдали.
То ли клавиша запала на басах…
То ль и вправду
нету Бога
в небесах…
На этой земле
мы искали любови и смерти.
На этой земле
мы теряли и смерть, и любовь.
И каждую ночь
составляли последние сметы
неправедной жизни,
с которой рифмуется кровь.
На этой земле
мы оставим земному земное.
Но все остальное
поверим своим ремеслом.
А если иссякнет — избави Господь! — остальное,
трава,
прорастая,
попробует нас на излом.
Ущербный месяц осветил,
смакуя колорит,
как средь России
крокодил
в канаве сточной спит.
А может это человек —
не разглядеть лица.
Ущербный свет.
Ущербный век.
Ущербные сердца.
Великой зарей коммунизма
глухой горизонт просиял!..
Но не отвечают на письма
минувшие наши друзья.
Минувшие наши любови
при свете великой зари
так рады цветам
на обоях.
Так рады, что…
черт подери…
Качнулась вдогонку ладонь осторожной руки.
И был бы оправдан мучительной линией жеста
простуженный почерк
железной,
дорожной тоски,
когда б эти строки
ко времени были
и к месту,
когда б эти стекла
туманнее были вдвойне,
когда бы
в летящей за окнами зябкой отчизне,
в мелькании встречных составов
не чудились мне
твои телеграммы
о нашей безвременной жизни.
Открыли ставни.
Вот и жизнь прошла.
Прошли дожди.
В лесу вспухают грузди.
Как серафим,
пропивший два крыла,
кружит над полем гулкий «кукурузник».
День будет жарким.
Будут пчелы ныть.
И те, кто был любимыми оставлен,
поймут, что ничего не изменить.
И свет зажгут.
И вновь закроют ставни.
Бог умер.
