Владимир Маяковский - Во весь голос

Уважаемые
                  товарищи потомки!
Роясь
          в сегодняшнем
                                   окаменевшем г.....,
наших дней изучая потемки,
вы,
     возможно,
                     спросите и обо мне.
И, возможно, скажет
                                 ваш ученый,
кроя эрудицией
                          вопросов рой,
что жил-де такой
                            певец кипяченой
и ярый враг воды сырой.
Профессор,
                   снимите очки-велосипед!
Я сам расскажу
                         о времени
                                          и о себе.
Я, ассенизатор
                        и водовоз,
революцией
                    мобилизованный и призванный,
ушел на фронт
                        из барских садоводств
поэзии —
                бабы капризной.
Засадила садик мило,
дочка,
          дачка,
                    водь
                            и гладь —
сама садик я садила,
сама буду поливать.
Кто стихами льет из лейки,
кто кропит,
                 набравши в рот —
кудреватые Митрейки,
                                    мудреватые Кудрейки —
кто их к черту разберет!
Нет на прорву карантина —
мандолинят из-под стен:
«Тара-тина, тара-тина,
т-эн-н…»
Неважная честь,
                           чтоб из этаких роз
мои изваяния высились
по скверам,
                   где харкает туберкулез,
где б… с хулиганом
                                 да сифилис.
И мне
          агитпроп
                         в зубах навяз,
и мне бы
               строчить
                              романсы на вас —
доходней оно
                      и прелестней.
Но я
       себя
               смирял,
                            становясь
на горло
              собственной песне.
Слушайте,
                 товарищи потомки,
агитатора,
                 горлана-главаря.
Заглуша
              поэзии потоки,
я шагну
             через лирические томики,
как живой
                с живыми говоря.
Я к вам приду
                       в коммунистическое далеко́
не так,
           как песенно-есененный провитязь.
Мой стих дойдет
                            через хребты веков
и через головы
                         поэтов и правительств.
Мой стих дойдет,
                            но он дойдет не так,—
не как стрела
                      в амурно-лировой охоте,
не как доходит
                        к нумизмату стершийся пятак
и не как свет умерших звезд доходит.
Мой стих
               трудом
                           громаду лет прорвет
и явится
              весомо,
                          грубо,
                                    зримо,
как в наши дни
                        вошел водопровод,
сработанный
                     еще рабами Рима.
В курганах книг,
                         похоронивших стих,
железки строк случайно обнаруживая,
вы
     с уважением
                          ощупывайте их,
как старое,
                 но грозное оружие.
Я
   ухо
         словом
                     не привык ласкать;
ушку девическому
                              в завиточках волоска
с полупохабщины
                             не разалеться тронуту.
Парадом развернув
                                моих страниц войска,
я прохожу
                 по строчечному фронту.
Стихи стоят
                    свинцово-тяжело,
готовые и к смерти
                               и к бессмертной славе.
Поэмы замерли,
                          к жерлу прижав жерло
нацеленных
                   зияющих заглавий.
Оружия
             любимейшего
                                    род,
готовая
             рвануться в гике,
застыла
              кавалерия острот,
поднявши рифм
                          отточенные пики.
И все
          поверх зубов вооруженные войска,
что двадцать лет в победах
                                             пролетали,
до самого
                последнего листка
я отдаю тебе,
                      планеты пролетарий.
Рабочего
               громады класса враг —
он враг и мой,
                      отъявленный и давний.
Велели нам
                   идти
                           под красный флаг
года труда
                  и дни недоеданий.
Мы открывали
                       Маркса
                                   каждый том,
как в доме
                 собственном
                                      мы открываем ставни,
но и без чтения
                         мы разбирались в том,
в каком идти,
                     в каком сражаться стане.
Мы
      диалектику
                         учили не по Гегелю.
Бряцанием боев
                          она врывалась в стих,
когда
         под пулями
                            от нас буржуи бегали,
как мы
           когда-то
                        бегали от них.
Пускай
            за гениями
                              безутешною вдовой
плетется слава
                         в похоронном марше —
умри, мой стих,
                          умри, как рядовой,
как безымянные
                          на штурмах мерли наши!
Мне наплевать
                        на бронзы многопудье,
мне наплевать
                       на мраморную слизь.
Сочтемся славою —
                                 ведь мы свои же люди,—
пускай нам
                  общим памятником будет
построенный
                     в боях
                                социализм.
Потомки,
              словарей проверьте поплавки:
из Леты
             выплывут
                             остатки слов таких,
как «проституция»,
                              «туберкулез»,
                                                    «блокада».
Для вас,
              которые
                           здоровы и ловки,
поэт
        вылизывал
                          чахоткины плевки
шершавым языком плаката.
С хвостом годов
                           я становлюсь подобием
чудовищ
               ископаемо-хвостатых.
Товарищ жизнь,
                         давай
                                   быстрей протопаем,
протопаем
                 по пятилетке
                                      дней остаток.
Мне
       и рубля
                    не накопили строчки,
краснодеревщики
                            не слали мебель на́ дом.
И кроме
             свежевымытой сорочки,
скажу по совести,
                            мне ничего не надо.
Явившись
                 в Це Ка Ка
                                  идущих
                                               светлых лет,
над бандой
                  поэтических
                                      рвачей и выжиг
я подыму,
                как большевистский партбилет,
все сто томов
                      моих
                               партийных книжек.

Любит? не любит? Я руки ломаю
и пальцы
               разбрасываю разломавши,
так рвут, загадав, и пускают
                                              по маю
венчики встречных ромашек.
Пускай седины обнаруживает стрижка и бритье,
пусть серебро годов вызванивает
                                                       уймою,
надеюсь, верую: вовеки не придет
ко мне позорное благоразумие.

Уже второй
                   должно быть, ты легла.
А может быть
                      и у тебя такое.
Я не спешу.
                   И молниями телеграмм
мне незачем
                     тебя
                             будить и беспокоить.

море уходит вспять,
море уходит спать.
Как говорят, инцидент исперчен,
любовная лодка разбилась о быт.
С тобой мы в расчете.
И не к чему перечень
взаимных болей, бед и обид.

Уже второй должно быть, ты легла.
В ночи Млечпуть серебряной Окою.
Я не спешу, и молниями телеграмм
мне незачем тебя будить и беспокоить.
Как говорят, инцидент исперчен,
любовная лодка разбилась о быт.
С тобой мы в расчете, и не к чему перечень
взаимных болей, бед и обид.
Ты посмотри, какая в мире тишь!
Ночь обложила небо звездной данью.
В такие вот часы встаешь и говоришь
векам, истории и мирозданию…

Я знаю силу слов, я знаю слов набат.
Они не те, которым рукоплещут ложи.
От слов таких срываются гроба
шагать четверкою своих дубовых ножек.
Бывает, выбросят, не напечатав, не издав.
Но слово мчится, подтянув подпруги,
звенит века, и подползают поезда
лизать поэзии мозолистые руки.
Я знаю силу слов. Глядится пустяком,
опавшим лепестком под каблуками танца.
Но человек душой, губами, костяком…