Людмила Анисарова - Стихи

Желтое с фиолетовым —
Это маняще и странно.
Завтраки эти с омлетами
Опостылели несказанно.

Чай? Кофе? Булку? Масло?
Боже, ну сколько может
В этих словах напрасных
Повторяться одно и то же?

Пусть тараканьи обои,
Пусть неустроенность скита,
Только б остаться собою,
Тою, еще не забытой.

Робко открыться первому
Встречному на дороге.
Понятою быть верно
Странником этим убогим.

И увязаться босою
За ним и душой и телом,
И умываться росою
Под взглядом его неумелым.

Желтое с фиолетовым.
Разве такое бывает?
Завтрак с привычным омлетом.
Кофе уже остывает…

Полусон обнаженных берез…
Это тоже — в мой старый альбом.
Потемневшие ветки — от слез,
Черной тушью на голубом.

Черной тушью — и твой силуэт,
Затерявшийся вдалеке.
И судьбы короткое «нет»
Тонкой линией на руке.

Как смириться с тем, что дано?
Я захлопну старый альбом.
Это было? Было. Давно.
Черной тушью на голубом.

Я — солнце, я — ливень,
не надо со мною бороться.
Не надо проклятий,
не надо тоски или слез.
А в жизни другой
мы встретимся вдруг у колодца
И затеряемся вместе
в роще из белых берез.
И все будет просто,
все будет просто и мило
В этом придуманном кем-то
сказочном уголке.
Но и сейчас не надо
слов этих умно-унылых.
Но и сейчас не надо
сердце держать на замке.
Я — солнце, я — ливень.
И с этим придется смириться.
Восторгу отдаться,
забыв про условности света.
И всех полюбить,
и видеть лишь добрые лица.
Я здесь. Я с тобой.
Я жду твоего ответа.

Я рисую цветы — лопушистое чудо,
Я рисую их желтым, иногда — голубым.
И из снов иль из были — непонятно
откуда —
Их окутал уже нежно-розовый дым.
Мне неведомы кисти пути, и поэтому
Я не знаю, что выйдет. Не знаешь и ты.
Но спешу, понимая, что нужно к рассвету
Мне успеть. Не мешай. Я рисую цветы.

Я в своих фиолетовых снах
Высока. И стройна. И красива.
И за то, что добра, — в цветах.
И за то, что умна, — любима.

Я в своих черно-белых днях
Так обычна, бездарна, мала.
Отражаются в зеркалах
Мелкомысли и мелкодела.

И когда нестерпимо больно,
Разум с сердцем — не в унисон,
Говорю: «Не желаю. Довольно».
И иду в фиолетовый сон.

Тихо январским вечером.
Снова полеты в сны.
Снова шептать доверчиво
Губы обречены.

Шептать молитву, оторванную
От бремени бытия.
Но времени бега упорного
Не замедлим ни ты, ни я.

Не замедлим мы бега вечного.
Мне снова дремать одетой,
Путая дым Млечного
С дымом твоей сигареты.

Не родилась я верной,
не родилась я скромной.
Это судьбой, наверное,
было предрешено.

Но в жизни такой огромной
после встречи с тобою,
Таким хорошим тобою,
затеряться мне не дано.

И однажды тоскливым вечером,
роясь в последних событиях,
К тебе прижавшись доверчиво,
а думая лишь о себе,

Я поражусь вдруг открытию:
ты — мой надежный остров.
Боже, как это просто.
Я благодарна судьбе.

Я ревнива, коварна и зла.
Я кротка, терпелива, доверчива.
Я Агарью была еще вечером,
А наутро уж Сарой была.

Ты прости меня, милый, за то,
Что я слез от тебя не таила.
И прости за то, что бранила.
А безгрешен и праведен кто?

Я другою не стану теперь.
Только знаю: немного осталось.
Беззаботной синичкою радость
Вдруг впорхнет в незакрытую дверь.

Ты, конечно, все сразу поймешь.
Узнавание сменится болью.
И заменишь обиду любовью.
Только этим меня не вернешь.

И если в лицо тебе брошу:
ты мне больше не нужен,
И если глаза отведу:
пойми и прости меня,
Лучший, единственный мой,
я умоляю: не слушай.
Лучший, единственный мой,
верь, говорю не я.

Ах, успокойтесь. Слишком много
Нашлось виновников. К чему?
Мы все находимся в плену
У рока, дьявола и Бога.

Затаиться. Молчать. Не впускать
В свою душу всех тех проходимцев,
Кто давно меня хочет понять,
А точнее — добить и добиться

Правды некой — какой-то не той,
Что пытаюсь я всуе им выдать.
Осень, с палой твоею листвой
Я хотела б, пожалуй, покинуть

Мир и этих постылых судей…
Вот взошла на костер. Огня!
Я сама себе правосудие.
Даже Бог — только после меня.

Я купила розы. Это Вам.
Пусть постоят в индийской вазе черной.
Я дарю их Вам. И непокорной
Музе. И заоблачным стихам.

Незнанье жизни. Познанье смерти.
Вы так к ней стремились, всегда спеша.
И сквозь преграду асфальтовой тверди —
Ваша — травинкой зеленой — душа.

Неслышные шаги крадущейся беды.
Кто жертва, кто злодей? — неведомо пока.
Но черным затянулись облака,
В руках у дьявола — правления бразды.

И снова — кровь, и снова — смерть. Они —
Шальные спутники навечно жизни кроткой.
Жизнь ангелов становится короткой.
И гаснут, гаснут незажженные огни.

Огни добра, любви, и веры, и смиренья.
От них, от несгоревших, — угольки.
Зияют бездной черные зрачки
Беды, не знающей ни меры, ни сомненья.

Но я прошу, я умоляю вас: не верьте,
Что луч, блеснувший вдалеке, — обман.
Мы все уйдем, закутавшись в туман,
Туда, где нет ни зла, ни тьмы, ни смерти.

Сосен стволы, и стволы, и стволы…
Вот и тропинка — но я ей не верю.
Где-то накрыли печалью столы,
Руки сложили и ждут потерю.

Будет потеря, немного осталось.
Только не надо биться в истерике,
Жизнь — это все же такая малость,
Знаю, сказав, не открыла Америки,

Но очень хочу, чтоб вам не было больно,
Мне ведь там легче так будет, поймите.
Буду вас ждать с запоздалой любовью,
Только средь сосен меня отыщите.

А что не сон — то явь,
а что не явь — то сон.
Сменяют ночи дни,
а дни уходят вон.
Завесой черной — ночь,
сияньем светлым — день,
И все сомненья — прочь,
и душит душу лень.

А что не жизнь — то смерть,
а смерть — совсем не страшно.
Сменяют ночи дни,
а я — во всем вчерашнем.
Вчерашней боли бред,
вчерашних былей — сон.
И не найти ответ.
Да и не нужен он.

Корноухая елка,
Лесная свечка,
Опустила иголки,
Сжала губы в сердечко.

Одиноко и холодно.
На поляне одна.
Одинокому ворону —
И тому не нужна.

Одиночество — мгла.
Одиночество — сон.
И стоит над поляной
Одиночество-стон.

Все — свыше. И эта тень на зимнем
стекле,
И этот неясный, мерцающий свет.
Тепло ладони моей — в твоей руке,
А меня самой давно уже нет.

А я спешила к тебе, коней гнала.
Они несли меня над толпой.
Но избавительница в белом поняла.
И обняла. И увела с собой.

Сердцу не хватает чистоты,
Робости, наивности, смиренья.
Лиц родных прекрасные черты
Преданы давным-давно забвенью.

Суть моя почти уже смирилась
С пошлостью, обманом, суетою.
Жалость принимается как милость,
Святость уж не кажется святою.

И душа ушедшая лишь изредка
Промелькнет (вот отчего смятенье!)
То волнующим и легким белым призраком,
То неясной и тяжелой серой тенью.