Оскар Уайльд - Сфинкс. Поэма

В моем пристанище, в углу, пока моя причуда длилась,
Мне Сфинкс прекраснейшая мнилась
                                                                    сквозь переменчивую мглу.

Недвижна, неосквернена — ничто ей смена дня и ночи,
Ход лун и солнц! — сомкнувши очи,
                                                                не вздрогнет, не вздохнет она.

Луна в назначенный черед
                                              на серый цвет меняет медный,
И гостью луч рассвета бледный на том же месте застает.

Рассвет спешит сменить закат, сон уступает место яви,
Но, словно в золотой оправе,
                                                   она все так же прячет взгляд.

Исподтишка взирает, ей уютно на китайском ложе,
Но желтый мех ее встревожен до самых кончиков ушей.

Очнись! мой сенешаль! Отмерь
                                                         тем сроки древнему молчанью!
Чарующее изваянье! О! полудева, полузверь!

О! Сфинкс любимая, очнись!
                                                  К моим коленям ляг игриво,
Позволь погладить твой загривок,
                                                          пятнисто-бронзовая рысь!

Позволь твоих коснуться лап,
                                                   позволь ласкать твой хвост, как аспид
В клубок свернувшийся, когда спит
                                                              он полунемощен и слаб.

Века тебе принадлежат, а на моем веку успели
Лишь двадцать лет[2] густую зелень
                                                             сменить на праздничный наряд.

Ты письмена, их смысл вкусив,
                                                          могла читать на обелиске,
К тебе являлись василиски,
                                                к тебе являлся гиппогриф [3].

Ты знала, сколько тяжких мук Изида[4] вынесла? Ты знала,
Как Египтянка[5] трепетала в силках Антониевых рук;

Роняла жемчуг в свой бокал,
                                                с притворным наблюдала страхом,
Как из реки роскошным взмахом
                                                         проконсул рыбу извлекал.

Ты помнишь белый катафалк и лик застывший Адонисов
И как тебя меж кипарисов вел в Гелиополь[6] Аменалк[7]?

Ты знала Тота[8] грозный лик,
                                                     беглянки Ио[9] скорбный выдох
И в островерхих пирамидах Египта высохших владык?

Глазами темными взгляни, займи чарующей беседой
Мой разум дремлющий! Поведай все то, что видели они!

Поведай, как среди песков брела Святая Дева с сыном,
И в знойном мареве пустынном
                                                          ты им дарила тень и кров.

Поведай, как в тиши ночной
                                                 ты слышала сквозь взвесь тумана,
Как в желтой барке Адриана смеется юный Антиной[10],

Как, пряча алчущий оскал,
                                             томилась страстью, с жаждой схожей,
Когда невольник светлокожий
                                                     твой взор пылающий сковал.

Как в лабиринте, где сокрыт
                                                   веками чей-то облик бычий[11],
Ты, соблазненная добычей,
                                                   скользила вдоль гранитных плит,

Когда сквозь алый коридор пронесся ибис, сея ужас,
И капал, собираясь в лужи,
                                                смердящий сок из мандрагор[12],

Как плакал сонный крокодил[13],
                                                   жестокой жаждою измучен,
Когда к ближайшей из излучин
                                                     стремился, выбившись из сил,

Как у жрецов их мерзких змей
                                                    таскала ты, жрецы в бессильи
Тебе проклятия сулили все изощреннее и злей.

Кого любила ты? и чей ты искушала разум блудом?
Кто был вместилищем, сосудом
                                                        твоих неистовых страстей?

Перед тобою, толст и вял, гигантский ящер ползал или
Грифон[14] с тобой в прибрежном иле,
                                                                   расправив крылья, возлежал?

Или входил, окутан мглой, гиппопотам в твое владенье?
Или страдал от вожделенья дракон, отвергнутый тобой?

Или, постыдный смрадный грех
                                                       деля с Химерой[15] исступленно,
Из своего низвергла лона кошмарный плод былых утех?

Или Нерея дочерей[16] ждала в ночи нетерпеливо,
Искала алчно и стыдливо свет их опаловых грудей?

Или на твой молящий зов бежал гонец Левиафанов,
И ты, надеждою воспрянув,
                                              ждала сидонских пришлецов?

Или, когда скудел закат, скользила ты по горным тропам
На встречу с верным эфиопом,
                                                        чей торс был черен, как гагат?

Или тогда, как свет зари гас в утомленном сером Ниле
И поднимались в тучах пыли из-под руин нетопыри,

Ты, лаз нашарив между плит,
                                                  в кругу отверженных и парий
Устраивала лупанарий[17] внутри уснувших пирамид

Так, что на фоне стен сквозь мрак
                                                             вздымались крашеные маски?
Или твои изведал ласки роскошнорогий Трагелаг[18]?

Или владыка мух[19] пленил
                                                тебя чумным, тлетворным смрадом?
Или же Пашт[20] пленила взглядом,
                                                              таящим сумрачный берилл?

Или тебя Адонис влек, хотя сильней не знала чар ты
Посланца ветреной Астарты[21]?
                                                      А может, ассирийский бог[22]

Смутил твой девственный покой,
                                                        чьи крылья тлели сердоликом
Над ястребиным хищным ликом,
                                                           пунцовой стянуты каймой?

Или слагал к твоим стопам медово-сладкие нимфеи[23]
И, пред тобой благоговея,
                                               склонялся грозный Апис[24] сам?

Ты не любила? На устах твоих усмешка! Не юродствуй!
Я вижу, ты делила одр свой
                                                 с Амоном[25] в нильских тростниках!

Гиппопотамы, сбросив ил,
                                               трубили с выдохом гортанным,
Когда он, нардом и тимьяном благоухая, проходил.

Он шел рекой[26], прекрасен, как
                                                            галера в боевой оснастке,
Доспехов глянцевые краски рассеивали полумрак.

У ног твоих закончив путь,
                                             он ждал рассвет, смирив желанья,
И, встретив утро, твердой дланью
                                                              ласкал твою нагую грудь.

Ты поцелуем страстным жгла уста влюбленного Амона,
Ты у его стояла трона и тайным именем[27] звала.

Шептала ты ему слова о неких страхах безотчетных,
Над кровью жертвенных животных
                                                                 учила тайнам волшебства.

Амон! Амон тебя любил! Ты с той же древнею ухмылкой
Его дарила страстью пылкой
                                                    там, где лежал великий Нил.

Его чела ночная тень не омрачала, мрамор тела
Сиял, луна пред ним бледнела,
                                                      и наполнялся светом день!

Желтела ткань его волос,
                                                как геммы с отблеском шафрана —
Те, что купец из Курдистана
                                               в одеждах спрятанными вез.

Как пена юного вина, его лицо белело, бездна
Морей была не столь небесна, как глаз его голубизна!

На мягком горле стыла скань
                                                   тончайших вен, и нить жемчужин
Сжимала кольцами все уже его широкую гортань.

Порфир[28] и жемчуг обращал своим величием во прах он,
Но грудь его чудесный яхонт дыханьем моря освежал.

Впитавший чары бездны, он
                                                из глубины колхидских впадин
Ныряльщиками был украден,
                                                  колдунье[29] в дар преподнесен.

Следя за выносом божниц, вперед летели корибанты[30],
Склонялись серые гиганты,
                                                втираясь в упряжь колесниц.

Нубийцев смуглых ряд дрожал,
                                                      вздымая тяжкие помосты,
Где он среди павлинохвостых располагался опахал.

Ему среди своих поклаж везли торговцы стеатиты,
Беднее, чем из хризолита, его уста не знали чаш.

В ларцах самшитовых везли ему роскошные наряды,
И шлейф его, ища награды, владыки Мемфиса[31] несли.

Всенощно не смыкая глаз, сто сот жрецов ему служили,
Сто сот светильников коптили алтарь Амона — а сейчас

Стоит в руинах древний храм,
                                                       и со своим отродьем змеи,
Плоть на палящем солнце грея,
                                                        снуют по розовым камням.

В тени разрушившихся врат таятся сонмища шакалов,
Сатиры с древних пьедесталов от дикой похоти кричат.

Макаки с лицами блудниц
                                             ждут на колоннах перистиля[32],
Пока их камень не распилят стволы растущих шелковиц.

Развеян бог — и здесь, и там
                                                      сейчас песок над ним струится,
Его гранитную десницу среди песков я видел сам[33].

Амона каменная грудь вздымает тяжкие барханы,
Встают на отдых караваны,
                                                 не в силах свой закончить путь.

И молча смотрит бедуин, бурнус откинув желто-черный,
На мощь того, кто был покорный
                                                         тебе когда-то паладин[34].

Иди, ищи в седых песках останки бренные, омой их
В росою сдобренных настоях,
                                                       и жизнь вдохни в остывший прах.

Останки бренные найди! И всей неистовостью страсти
В камнях, распавшихся на части, огонь желанья возбуди!

Расправь его льняную прядь —
                                                        ведь ваша страсть была взаимна! —
Его черты сирийским гимном
                                                    и маслом нардовым разгладь!

Для уст поблекших извлеки из ягод красящие смеси
И для его бесплодных чресел ты ткань пурпурную сотки!

Вернись в Египет! Кровь свою
                                                     один лишь Бог доныне пролил
И плоть свою терзать позволил Центурионову копью.

Но, страсть делившие с тобой,
                                                       они не умерли: как прежде
Застыл у врат в слепой надежде
                                                          Анубис[35] с песьей головой.

Все так же высохший Мемнон[36]
                                                    глядит окрест безвеким взглядом
И издает, не видя рядом тебя, отчаяния стон.

Нил в ложе илистом затих, твоей утраты не приемля,
И оросить не хочет землю, вновь не увидев глаз твоих.

Они, когда ты к ним придешь,
                                                 в цимбалы будут бить ликуя,
Твой рот искать для поцелуя и слушать голос твой…
                                                                                           Так что ж

Ты медлишь? Свой ковчег волне
                                                          предай и следуй без раздумий
В Египет! Или ласки мумий тебя пресытили вполне?

Тогда среди поблекших трав
                                                   преследуй льва нетерпеливо
И, намертво вцепившись в гриву,
                                                           ты обладать собой заставь!

От ласк устав, исподтишка вонзи в его нагое горло
Так, чтобы хрип оно исторгло,
                                                     два белых мраморных клыка.

Или, в илоты обратив самца янтарно-черной масти,
Промчись на нем в порыве страсти
                                                              через ворота древних Фив.

Ласкай полос его янтарь и, если он отвергнет игры,
Тогда заносчивого тигра ты лапой яшмовой ударь!

Не мешкай, Сфинкс! Я изможден
                                                         твоей ленивою повадкой,
Мне твой гнетущий взгляд украдкой
                                                                 сулит забвение и сон.

Твой вздох тревожит слабый свет,
                                                            огонь мерцающий коварен,
На коже пятнами испарин лежит его ужасный след.

Твои глаза — как две луны
                                                   в озерах призрачных[37]. Как жало,
Язык колеблется устало под звуки призрачной струны.

Твой жуткий пульс вселяет страх,
                                                          и черный зев твоей гортани —
Как дыры, выжженные в ткани на сарациновых коврах.

Спеши! Бледнеет небосвод, устали звезды серебриться,
И их уносит колесница под своды Западных ворот[38].

Гляди! Рассвет дрожит вокруг
                                                        позолочённых циферблатов[39],
День настает, уныл и матов, под капель падающих звук.

Какое пагубное зло, отведав макового зелья,
Тебя в студенческую келью каким соблазном завлекло?

Мою свечу сквозь мрак узрел
                                                    какой безгласный искуситель
И, осквернив мою обитель, тебя назначил мне в удел?

О! разве грех мой так жесток, что проклят я, и неужели
Авана, Фарфар[40] оскудели, и ты явилась в мой чертог?

Оставь меня, ужасный зверь! Исчадье мерзкое Ехидны!
Прочь! Ты — источник чувств постыдных,
                                                                          во мне разбуженных теперь!

Ты обращаешь веру в ложь
                                                 губительным тлетворным нравом,
И Аттис[41] с лезвием кровавым со мною более чем схож.

Ты лжива! Ждет седой Харон
                                                   меня на вязком бреге Стикса,
Пока с соблазном я не свыкся, оставь меня: я верю, Он,

Принявший муку на кресте,
                                             пред Кем склоняюсь я смиренно,
От неминуемого тлена спас всех, томящихся в тщете.