Наталия Крандиевская-Толстая - Дорога

Мороз оледенил дорогу.
Ты мне сказал: «Не упади»,
И шел, заботливый и строгий,
Держа мой локоть у груди.
Собаки лаяли за речкой,
И над деревней стыл дымок,
Растянут в синее колечко.
Со мною в ногу ты не мог
Попасть, и мы смеялись оба.
Остановились, обнялись…
И буду помнить я до гроба,
Как два дыханья поднялись,
Свились, и на морозе ровно
Теплело облачко двух душ.
И я подумала любовно:
— И там мы вместе, милый муж!

Январь 1918. Москва

Над дымным храпом рысака
Вздымает ветер облака.

В глухую ночь, в туманы, в снег
Уносит сани легкий бег.

Ни шевельнуться, ни вздохнуть —
Холодный воздух режет грудь.

Во мраке дачи и сады,
И запах снега и воды.

О, пожалей, остановись,
Уйми коней лихую рысь!

Но тверже за спиной рука,
Все громче посвист ямщика,

Все безнадежней, все нежней
Звенят бубенчики коней, —

И сумасшедшая луна
В глазах твоих отражена.

1915

Алексей — с гор вода!
Стала я на ломкой льдине,
И несет меня — куда? —
Ветер звонкий, ветер синий.

Алексей — с гор вода!
Ах, не страшно, если тает
Под ногой кусочек льда,
Если сердце утопает!

1918

Вторая неделя поста,
А здесь уж забыли о стужах.
В деревьях сквозит чернота,
И голубь полощется в лужах.

А в милой Москве еще снег,
Звон великопостный и тихий,
И санок раскидистый бег
В сугробах широкой Плющихи.

Теперь бы пойти на Арбат
Дорогою нашей всегдашней!
Над городом галки кричат,
Кружа́т над кремлевскою башней.

Ты помнишь наш путь снеговой,
Счастливый и грустный немножко,
Вдоль старенькой церкви смешной, —
Николы на Куриих Ножках?

Любовь и раздумье. Снежок.
И вдруг, неожиданно, шалость,
И шуба твоя, как мешок…
Запомнилась каждая малость:

Медовый дымок табака,—
(Я к кэпстену знаю привычку),—
И то, как застыла рука, —
Лень было надеть рукавичку…

Затоптан другими наш след,
Счастливая наша дорожка,
Но имени сладостней нет —
Николы на Куриих Ножках!

Март 1919. Одесса

Звенел росою юный стих мой
И музыкой в семнадцать лет.
Неприхотлив и прост поэт,
Воспламененный первой рифмой.

Но лишь хореи золотые
Взнуздали жизнь, — она мертва!
Окаменев, лежат слова,
Всем грузом плоти налитые.

И все бессильнее закреп
Над зыбью духа непослушной.
О слово, неподвижный склеп,
Тебе ль хранить огонь воздушный!

Март 1919. Одесса

Покрой мне ноги теплым пледом,
И рядом сядь, и руку дай,
И будет с ласковым соседом
Малиновый мне сладок чай.

Пускай жарок, едва заметный,
Гудит свинцом в моей руке, —
Я нежности ветхозаветной
Прохладу чую на щеке.

Все меньше слов, все меньше силы,
Я вздохом говорю с тобой,
И словно воздух льется в жилы,
Невыразимо голубой!

Февраль 1919. Одесса

Как много на лице зажглось
Смешных веснушек золотистых.
И ландыша фарфор душистый
В девичьем узелке волос.

Прикрыв рукою загорелой
Глаза, ты в поле смотришь, вдаль…
Морщинкой детскою, несмелой
У милых губ легла печаль.

А там, в полях, устав от зноя,
Пылит дорогу чей-то конь,
И мимо, мимо… Солнце злое
Льет белый, медленный огонь.

Запомню этот деревенский
Горячий день, весну и даль,
И нежных губ, еще не женских,
Еще бесслезную печаль!

Напрасно мертвый бледный лик
Нас пустотой своей тревожит.
Что было хоть единый миг,
Не быть уж никогда не может!

Мы оживляли бледный тлен,
А ныне смерть над ним владычит.
Пускай в сомнительный свой плен
Несуществующее кличет!

О смерть, угрюмый Дон-Кихот,
Воюй, коси живые тени!
Освобожденная, взойдет
Душа на новые ступени…

День прошел, да мало толку!
Потушили в зале елку.
Спит, забытый на верхушке,
Ангел, бледный от луны.
          Золотой орешек с елки
          Положу я под подушку —
          Будут радостные сны.

В час урочный скрипнет дверца —
Это сон взойдет и ляжет
К изголовью моему.
          — Спи, мой ангел, — тихо скажет.
          Золотой орешек-сердце
          Положу на грудь ему.

Шатается по горенке,
Не сыщет уголка
Сестрица некрещеная,
Бессонная тоска.

Присядет возле ног моих,
Колени обовьет,
Бормочет мне знакомый стих
И все поет, поет.

И руки бесприютные
Все прячет мне на грудь,
Глядит глазами смутными,
Раскосыми чуть-чуть…

Как высказать себя в любви?
Не доверяй зовущим взглядам.
Знакомым сердце не зови,
С тобою бьющееся рядом.

Среди людей, в мельканье дней,
Спроси себя, кого ты знаешь?
Ах, в мертвый хоровод теней
Живые руки ты вплетаешь!

И кто мне скажет, что ищу
У милых глаз в лазури темной?
Овеяна их тишью дремной,
О чем томительно грущу?

Хочу ли тайной жизни реку
В колодцы светлые замкнуть?
О, если б ведать трудный путь
От человека к человеку!

Надеть бы шапку-невидимку
И через жизнь пройти бы так!
Не тронут люди нелюдимку,
Ведь ей никто ни друг, ни враг.

Ведет раздумье и раздолье
Ее в скитаньях далеко.
Неуязвимо сердце болью,
Глаза раскрыты широко.

И есть ли что мудрее, люди, —
Так, молча, пронести в тиши
На приговор последних судей
Неискаженный лик души!

Рвануло грудь, и подхватила,
Запела гулкая свирель.
Я видела, как уронила
Былые руки на постель.

Я видела, как муж, рыдая,
Сжал тело мертвое мое.
И все качнулось, в свете тая.
Так вот оно — небытие!

Вздохнуть хотела бы — нет дыхания,
Взглянуть хотела бы — забыла взор.
Как шумы вод — земли восклицания,
Как эхо — гонятся вслед рыдания,
Костяшки слов, панихиды хор,
И вопль, как нож: ах, что же это!
Вопль без ответа
Далеко где-то.

И вот по воздуху, по синему —
Спираль, развернутая в линию,
Я льюсь, я ширюсь, я звеню
Навстречу гулкому огню.
Меня качают звоны, гуды,
И музыки громо́вой груды
Встречают радостной грозой
Новорожденный голос мой.