Юлия Друнина - Мир под оливами

Только буки да грабы,
Только грабы да буки
Тянут к солнцу
Сплетенные намертво руки.
Черный лес,
Обжигающий холодом лес,
Под шатром
Добела раскаленных небес.
Тишина.
Только ветра
Притушенный ропот.
Тишина.
Заросли партизанские тропы,
Заросли держидеревом и купиной.
Тишина.
Отчего же здесь веет войной?
Отчего эти старые грабы и буки
Заломили свои узловатые руки?
Отчего даже в светлый напев ручейка
Заронила гнетущую ноту тоска?..
А в глубоком ущелье,
У быстрой воды,
Обелиск со звездой
Да землянок следы.
То с Великой Войны
Запоздавшая весть —
Партизаны свой госпиталь
Прятали здесь.
Только буки да грабы,
Только грабы да буки,
Защищая, простерли над лагерем руки.
В черном море деревьев
Горя горького остров —
Косит раненых смерть,
Еле держатся сестры.
И, губами распухшими чуть шевеля,
Здесь тебя призывают,
Большая земля!..
Раз в ночи,
Когда месяц стоял в карауле,
То ли свистнула птица,
То ли чиркнула пуля.
И сейчас же,
Во все прокопченное горло,
Хрипло рявкнула пушка,
Громко охнули горы.
И тогда, задыхаясь от радостных слез,
— Наши! — крикнул слепой обгоревший матрос.
Но, узнав пулемета нерусского стук,
Вдруг рванулся куда–то
Разведчик без рук,
Вдруг рванулась куда–то
Связистка без ног,
И заслон медсестер самым первым полег…
Только буки да грабы,
Только грабы да буки
Здесь остались, дрожа от бессилья и муки,
Только плачут холодные капли дождя,
Только люди бледнеют, сюда забредя.
Черный лес,
Партизанский обугленный лес
Под сияющим куполом южных небес…

Порошили снега,
Затяжные дожди моросили,
Много раз соловьи.
Возвещали о повой весне…
Ясноглазые парни —
Кристальная совесть России —
Не дают мне стоять
От житейских забот в стороне.

А когда покачнусь
(И такое бывает порою),
Незаметно помогут,
Спокойно поддержат меня
Ясноглазые парни,
Которых военной сестрою
Мне пришлось бинтовать,
Довелось выносить из огня.

Продолжается жизнь.
И нельзя в стороне оставаться,
Потому что за мной
Боевым охраненьем стоят
Ясноглазые парни,
Которым навек восемнадцать —
Батальоны домой
Никогда не пришедших солдат.

Глаза бойца слезами налиты,
Лежит он, напружиненный и белый.
А я должна присохшие бинты
С него сорвать одним движеньем смелым.
Одним движеньем — так учили нас,
Одним движеньем — только в этом жалость…

Но, встретившись со взглядом страшных глаз,
Я на движенье это не решалась.
На бинт я щедро перекись лила,
Пытаясь отмочить его без боли.
А фельдшерица становилась зла
И повторяла: «Горе мне с тобою!
Так с каждым церемониться — беда,
Да и ему лишь прибавляешь муки».
…Но раненые метили всегда
Попасть в мои медлительные руки.

Не нужно рвать присохшие бинты,
Когда их можно снять почти без боли…
Я это поняла, поймешь и ты…
Как жалко, что науке доброты
Нельзя по книжкам научиться в школе!

Нужно думать о чем–то хорошем,
Чтоб не видеть плохого вокруг.
Верю — будет друзьями мне брошен,
Если надо, спасательный круг.

Нужно верить в хорошее, нужно!
Как молитву, твержу не впервой:
Есть одна лишь религия — Дружба,
Есть один только храм — Фронтовой.

Этот храм никому не разрушить,
Он всегда согревает солдат,
И в него в час смятения души,
Как замерзшие птицы, летят.

Коктебель в декабре.
Нет туристов, нет гидов,
Нету дам, на жаре
Разомлевших от видов.
И закрыты ларьки,
И на складе буйки,
Только волны идут,
Как на приступ полки.

Коктебель в декабре.
Только снега мельканье,
Только трое десантников,
Вросшие в камень.
Только три моряка,
Обреченно и гордо
Смотрят в страшный декабрь
Сорок первого года.

Вновь прошлого кинолента
Раскручена предо мной —
Всего только три процента
Мальчишек пришло домой..
Да, раны врачует время,
Любой затухает взрыв.
Но все–таки как же с теми
Невестами сороковых?
Им было к победе двадцать,
Сегодня им пятьдесят.
Украдкой они косятся
На чьих–то чужих внучат…

Все грущу о шинели,
Вижу дымные сны —
Нет, меня не сумели
Возвратить из Войны.

Дни летят, словно пули,
Как снаряды — года…
До сих пор не вернули,
Не вернут никогда.

И куда же мне деться?
Друг убит на войне,
А замолкшее сердце
Стало биться во мне.

Не плакала, не голосила —
Спасала других из огня.
— Как звать тебя? Может, Россия?
— Я — Лида. Так кличут меня…

Ах, Лидочки, Настеньки, Тани,
Сиянье доверчивых глаз!
Откуда в часы испытаний
Вдруг силы берутся у вас?

Так хочется счастья и мира!
Но ежели… нам не впервой…
Припала вдова командира
К планшетке его полевой.

Припала, губу закусила,
А плакать нельзя — ребятня…
— Как звать тебя? Может, Россия?
— Я — Лида. Так кличут меня.

Сквозь трудные слезы, сурово,
Любовью и гневом полны,
Вдове улыбаются вдовы
Великой священной войны…

Земля позабудет не скоро,
А мы не забудем вовек,
Как русские парламентеры,
Сраженные, падали в снег.

Забыть ли, как раненых наших
Чужой добивает солдат —
Тот самый, которого раньше
Мы звали «товарищ» и «брат».

Мне сон одинаковый снится —
В тяжелом кошмаре, в бреду
Я вижу на шапке убийцы
Распятую нашу звезду…

Бывает в людях качество одно,
Оно дано им или не дано —
Когда в горячке бьется пулемет,
Один лежит, другой бежит вперед.

И так во всем и всюду и всегда —
Когда на плечи свалится беда,
Когда за горло жизнь тебя возьмет,
Один лежит, другой бежит вперед.

Что делать? Видно, так заведено…
Давайте в рюмки разольем вино.
Мой первый тост и мой последний тост
За тех, кто в полный поднимался рост!

У дам в былое время на балу,
Чуть что не так, подкашивались ноги —
Красиво распласталась на полу,
Супруг, и друг, и прочие в тревоге.
Заботливо относят на диван,
И трут виски, и машут веерами…

Гремит артиллерийский ураган,
Комбат убит, а каждый третий ранен.
Сестре бы впору в обморок упасть
И хоть на миг, да ускользнуть от ада.
Но фронтовая Золушка опять
Ползет туда, где «правят бал» снаряды,
Где щедро льется кровь, а не вино,
Где ей навек остаться суждено…

И просто ли испить такую чашу —
Подругой гения
Вдруг стать в осьмнадцать лет?..
Наталья Николаевна, Наташа,
И после смерти вам покоя нет!
Была прекрасна — виновата, значит:
Такое ясно каждому как день.
И негодуют, сетуют, судачат
И судят–рядят все, кому не лень.
А просто ли испить такую чашу?
И так ли весело и гладко шли
Дела у той, что сестры звала «Таша»,
А мы — великосветски! — «Натали»?
…Поэта носит по степям и хатам,
Он у Емельки Пугача «в плену».
Лишь спрашивает в письмах грубовато,
По–русски, по–расейски:
«Ты брюхата?» —
Свою великосветскую жену.
И на дворе на постоялом где–то
Строчит ей снова:
«Не зови, постой!»
И тянутся прелестницы к поэту,
И сам он, как известно, не святой…
Да, торопила — скоро роды снова.
Да, ревновала и звала домой.
Что этой девочке до Пугачева,
Когда порой хоть в петлю лезть самой?
Коль не любила бы —
Не ревновала.
В нее влюблялись? —
В том дурного нет.
А если льстило быть царицей бала —
Вот криминал
В осьмнадцать, двадцать лет!
Бледна, тонка, застенчива —
Мадонна,
Как будто бы сошедшая с холста.
А сплетни, анонимки —
Все законно:
Всегда их привлекала красота.
Но повторять наветы нам негоже,
Забыли мы, что, уходя с земли,
Поэт просил Наташу не тревожить —
Оставим же в покое…
Натали.