Евгений Евтушенко - Катер связи
целый день ору.
Тишина опасна. Нелояльна она.
Чтобы ее не было,
внимательно слежу.
Мыслями беременна тишина.
Вышибалой мыслей
я служу.
Сам хозяин ценит
работу мою.
Ловко я глотаю
за сантимом сантим.
Запросы клиентуры
я
сознаю —
я ей создаю
грохочущий интим.
234
Вам Джонни Холлидея?
Сильвупле!
От слабости дрожит
соплюшка под Бриджит
Пластмассовыми щупальцами
роюсь в себе,
и вот он,
ее Джонни,
под иглой визжит.
Седенький таксист
присел на стул,
приглядываясь к людям,
будто к миражу.
Что вы заскучали,
месье подъесаул?
Я вам «Очи черные»
вмиг соображу.
Входит в дверь старушка.
С нею — мопс.
Кофе и ликеру?
Сильвупле, мадам!
Я вам перекину
в юность вашу мост —
арию Карузо
я поставлю вам.
Только иногда
о своей судьбе
тревожно размышляю,
тамуре запустя,
какую бы пластинку я поставил сам себе.
А я уже не знаю.
Запутался я.
15* 235
Может быть, ничто
до меня бы не дошло,
может быть, ничто
не пришлось бы по нутру
У автомата вкуса быть не должно.
За что мне заплачено,
то я и ору.
236
Когда Парижем ты идешь в обнимку,
припав щекою к призрачному нимбу
ее волос,
и щеку забываешь,
и, оторвавшись,
боком забегаешь
чуть-чуть вперед,
чтоб разглядеть поближе
два глаза —
два мерцающих Парижа,
и так идешь вдоль улочек и улиц,
где дух жиго,
где острый запах устриц,
где робкое зазывное качанье
гвоздик в корзинах ветхих,
где журчанье
фонтанов Тюильри,
дроздов,
каштанов,
где важность монументов и ажанов,
где книжные развалы и молебны,
и где обрывки твиста
и молебны, —
237
в обнимку,
в обнимку,
в обнимку
сквозь лиловато брезжущую дымку,
которая дурманит и тревожит,
которая и есть Париж, быть может, —-
в обнимку,
в обнимку,
в обнимку —
по городу —
по птичьему рынку,
прижавши,
что украденную птицу,
модистку
или, скажем, продавщицу,
то будь спокоен —
это не в запрете:
тебя никто в Париже не заметит...
Когда Парижем ты идешь,
разбитый,
с какою-то бедою и обидой,
и попадаешь башмаками в лужи,
и выпить бы,
да станет еще хуже,
и чья-то просьба прикурить,
как мука,
и зажигалкой щелкаешь кому-то,
а он тебе в глаза не взглянет даже,
прикурит и пойдет куда-то дальше;
и ты идешь,
а мимо,
мимо,
мимо,
238
как будто тени из другого мира, —
в обнимку,
в обнимку,
в обнимку,
и ты несешь сквозь них свою обиду,
разбитый,
разбитый,
разбитый,
как берег Сены,
ливнями размытый;
и ты,
ища покоя и спасенья,
подходишь к Сене —
той же самой Сене,
то будь спокоен —
это не в запрете:
никто в Париже всплеска не заметит...
239
У ВОЕНКОМАТА
Под колыбельный рокот рельсов
усталой смазчицей экспрессов
дремала станция Зима.
Дремал и шпиль на райсовете,
дремал и пьяница в кювете
и сторож у «Заготзерна».
Совсем зиминский, не московский,
я шел и шел, дымя махоркой,
сквозь шелест листьев, чьи-то сны.
Дождь барабанил чуть по жести...
И вдруг я вздох услышал женский
«Ах, только б не было войны!..»
Луна скользнула по ометам,
крылечкам, ставняхл и заплотам,
и, замеревши на ходу,
я, что-то вещее почуя,
как тень печальную ночную,
увидел женщину одну.
Она во всем, что задремало,
чему-то тайному внимала.
Ей было лет уже немало —
240
не меньше чем за пятьдесят.
Она особенно, по-вдовьи
перила трогала ладонью
под блеклой вывеской на доме:
«Зиминский райвоенкомат».
Должно быть, шла она с работы,
и вдруг ее толкнуло что-то
неодолимо, как волна,
к перилам этим... В ней воскресла
война без помпы и оркестра,
кормильца взявшая война.
Вот здесь, опершись о перила,
об эти самые перила,
молитву мужу вслед творила,
а после шла, дитём тяжка,
рукою правою без силы
опять касаясь вас, перила,
а в левой мертвенно, остыло
бумажку страшную держа.
Ах, только б не было войны!
(Была в руках его гармошка...)
Ах, только б не было войны!
(...была за голенищем ложка...)
Ах, только б не было войны!
(...и на губах махорки крошка...)
Ах, только б не было войны!
(...Шумел, подвыпивший немножко
«Ничо, не пропадет твой Лешка!»
Ну, а в глазах его сторожко
глядела боль из глубины...)
Ах, только б не было войны!
241
СКАЗКА О РУССКОЙ ИГРУШКЕ
По разграбленным селам
шла Орда на рысях,
приторочивши к седлам
русокосый ясак.
Как под темной водою
молодая ветла,
Русь была под Ордою.
Русь почти не была.
Но однажды, — как будто
все колчаны без стрел, —
удалившийся в юрту,
хан Батый захмурел.
От бараньего сала,
от лоснящихся жен
что-то в нем угасало —
это чувствовал он.
И со взглядом потухшим
хан сидел, одинок,
на сафьянных подушках,
сжавшись, будто хорек.
242
Хан сопел, исступленной
скукотою томясь,
и бродяжку с торбенкой
Евел угодник толмач.
В горсть набравши урюка,
колыхнув животом,
«Кто такой?» — хан угрюмо
ткнул в бродяжку перстом.
Тот вздохнул («Божья матерь,
то Батый, то князья...»):
«Дел игрушечных мастер
Ванька Сидоров я».
Из холстин дыроватых
в той торбенке своей
стал вынать деревянных
медведей и курей.
И в руках баловался
потешатель сердец —
с шебутной балалайкой
скоморох-дергунец.
Но, в игрушки вникая,
умудренный, как змий,
на матрешек вниманье
обратил хан Батый.
И с тоской первобытной
хан подумал в тот миг,
скольких здесь перебил он,
а постичь — не постиг.
243
В мужиках скоморошных,
простоватых на вид,
как матрешка в матрешке,
тайна в тайне сидит...
Озираясь трусливо,
буркнул хан толмачу:
«Все игрушки тоскливы.
Посмешнее хочу.
Пусть он, рваная нечисть,
этой ночью не спит
и особое нечто
для меня сочинит...»
Хан добавил, икнувши:
«Перстень дам и коня,
но чтоб эта игрушка
просветлила меня!»
Думал Ванька про волю,
про судьбу про свою
и кивнул головою:
«Сочиню. Просветлю».
Шмыгал носом он грустно,
но явился в свой срок:
«Сочинил я игрушку.
Ванькой-встанькой нарек».
На кошме не кичливо
встал простецкий, не злой,
но дразняще качливый
мужичок удалой.
244
Хан прижал его пальцем
и ладонью помог.
Ванька-встанька попался.
Ванька-встанька — прилег.
Хан свой палец отдернул,
но силен, хоть и мал,
ванька-встанька задорно
снова на ноги встал.
Хан игрушку с размаха
вмял в кошму сапогом
и, знобея от страха,
заклинал шепотком.
Хан сапог отодвинул,
но, держась за бока,
ванька-встанька вдруг Еынырнул
из-под носка!
Хан попятился грузно,
Русь и русских кляня:
«Да, уж эта игрушка
