Алла Демидова - Ностальгия – это память
Я смотрю на нашу труппу. Актеры живые, они не удовлетворены, а рядом с неудовлетворенностью собой всегда есть нечто, похожее на идеал, – то, к чему стремишься. А это уже надежда. Ну хотя бы один пример: гоголевский «Ревизор» с Петренко – Городничим и Золотухиным – Хлестаковым; вот уже была бы «Таганка», таганская школа игры на оголенном нерве. И даже неважно, какой именно режиссер поставил бы этот спектакль.
Сейчас сама атмосфера требует прихода новых режиссерских сил. Но увы! Любимов не очень склонен к этому. Вот пример – на нынешний театральный фестиваль «Битеф» в Югославии были приглашены от Советского Союза два спектакля: «Борис Годунов» и «Федра», которую поставил на Таганке Роман Виктюк. Любимов запретил, поедет один «Годунов».
Помню, в 1975 году на тот же «Битеф» были приглашены тоже два спектакля: «Гамлет» Любимова и «Вишневый сад» Эфроса. Любимов не согласился. Правда, потом «Вишневый сад» все-таки был показан и получил Гран-при. Так что справедливость в итоге торжествует, но хотелось бы, чтобы она побеждала как-то легче и быстрее.
Мы сейчас переживаем оздоровление, мы «вправляемся». У нас начинают открываться глаза. Обратившись к собственной душе, человек понял, что он всего лишь песчинка в огромном космосе. Но у каждого человека есть своя ниша, найти собственную нишу в огромном мироздании – вот цель.
Но при этом в вопросах судьбы я – фаталист. Я считаю, что каждому предопределена своя программа и ее нельзя ломать, это чревато трагедией. Быть верным собственной судьбе, найти свою нишу в мире…
Из дневников
Прага. 17 января
Любимов собрал нас у себя в номере – Губенко, Золотухин, я, Боровский, Жукова, Глаголин. Опять начал в своей агрессивной манере. Думаю, подспудно это раздражение против Николая Губенко. И хоть по сути с Ю.П. я согласна, но форма выражения надоела. Возражать ему в таком тоне бесполезно, а также что-то объяснять. Он не понимает, что происходит в России. Хвастливо и сердясь – что его в «Памяти» поставили в список уничтожения. Чушь! А если где-то и есть, то мало ли что. К Володе – моему мужу – тоже, когда он гулял с собакой во дворе, подошли и сказали, что пойдут по подъездам и паспорта спрашивать не будут, так как здесь живут «не наши».
Потом Золотухин, Глаголин, Боровский верноподданнически перевели разговор на комплименты и воспоминания. Успокоили. Далее замечания мне и Золотухину – понимаю, что, как и сцена ночная с Гамлетом, сцена с Самозванцем – решающая.
Любимов говорит, что хочет ввести Петренко вместо Губенко. Боже! Другие ритмы. Это как Квашу в свое время хотели ввести вместо Высоцкого в Гамлете. Тоже абсурд.
Брно. 28 января
Собрание. Опять. Начал Ю.П. как обычно, правда, нудно. У него 2 интонации для нас – ор и усталость. Опять о пьянстве Бортника и К°. Сколько можно! Ну, увольте. Это же бесполезно – «а Васька слушает, да ест». Говорит, что боится (а я думаю, что не хочет) возвращаться в Москву, что якобы его там убьют. Я возразила, что опасности никакой нет, может быть, нет желания. Ю.П. сравнивает себя с Ельциным, что на него тоже были покушения. Это еще бабушка надвое сказала (там все темно, как у нас во власти). И опять о «министре» (не называет уже по имени), который улетел в Москву. Науськивает нас на него. Маша Полицеймако: «Ну, если вы не приедете, то так и скажите, чтобы нам знать, как быть». Ю.П. впрямую ничего не ответил. Его маленький сын Петя увидел пьяных артистов на 25-летии театра, испугался, а жена Катя не любит Россию и не хочет там жить. Глаголин – «бес»: и вашим, и нашим. Все доносит Любимову, как тот хочет. Кончится, конечно, грандиозным скандалом. Труппа не на стороне Любимова…
30 мая
19 ч. – спектакль «В.В.» без Губенко. Впервые. Его стихи разбросали всем, кроме меня. Мне немного жаль, потому что кое-что я бы неплохо прочитала. Губенко из театра ушел, наверное, навсегда. Впрочем… не верю. Он будет бороться. Спектакль без него проигрывает. Помимо всего прочего, у них с Высоцким две-три черты характера были общими. И потом, «эффект присутствия».
19 июня
В театре собираются посылать очередное письмо или телеграмму по поводу Губенко. Что-то в его защиту. Где-то его якобы приложил Смехов. В общем, лизоблюдство. Они позвонили, я подписывать эту телеграмму отказалась, т. к. не читала Смехова и к Губенко нет определенного отношения. Он любит власть. А поддерживать людей в этом стремлении как-то не в моем характере.
23 июня
Любимов позвонил из Израиля Глаголину, чтобы обратиться к Ельцину о его официальном возвращении в Россию. Опять, как и много лет назад, коллективные письма: тогда к Брежневу, сейчас к Ельцину. Сколько можно? И потом, кто сейчас из властей будет заниматься каким-то театром.
19 августа
Я в Греции.
В 6 ч. – вылет. Прошли в самолет я, Лиля Могилевская и Толя Смелянский. Маквала застряла в магазине. И тут объявили вылет и закрывают двери. Могилевская подняла крик. Маквалу впустили. Прилетаем. Пресс-конференция. Все спрашивают о Москве – мы ничего не знаем. Да и боимся сказать впрямую. Страх в генах.
В Москве танки. Горбачев в Форосе. ГКЧП.
5 сентября
Глаголин звонил Любимову. Ю.П. боится, что Губенко возглавит театр.
22 сентября
Летим в Белград. На один спектакль «Бориса Годунова». С Губенко, конечно. Говорят, там бомбят. Любимов прилетит туда. Хочет ставить «Ревизора» с Губенко, Шаповаловым, Золотухиным. С Губенко у Любимова временное перемирие.
Хорошо работалось с Любимовым на «Электре». Проект был греческий, и деньги на этот спектакль давали греки. Любимов был в это время удивительно мягок, и, может быть, поэтому я немного потеряла бдительность, шла у него на поводу, а он, как в своем раннем «Добром человеке…», заставил меня играть на эмоциональном выхлесте. Для меня, особенно в трагедии, этот подход был ошибкой, я это чувствовала, но Любимов вернулся! Любимов опять с нами! Поэтому на сцене была воском. Потом, когда играла спектакль, поняла свою ошибку, но было уже поздно – рисунок закрепился.
Репетировали мы «Электру» и в Москве и в Афинах. (Премьера была в Афинах 20 мая 1992 года.)
В Москве я по просьбе Любимова часто звонила Аверинцеву, и он нам «прочищал мозги». Говорил, что Софокл, в отличие от Еврипида, очень строен и прост по композиции, что Софокл написал эту пьесу как бы на одном дыхании, посмотрел на этот миф одним взглядом. Аверинцев предупредил, что в работе над пьесой не надо обращать внимание на ремарки, что в античной трагедии ремарок не было, они возникли в позднейших записях.
Из Югославии Любимов позвал балетмейстера, с которым раньше работал, и тот ставил хоры и пластику в спектакле.
В это время в Афинах открывался огромный концертный зал с несколькими сценами. Открывался он фестивалем под названием «Электра» – там были и балет, и опера, а «Электру» Софокла Любимову предложил поставить греческий миллионер Ламбракис, который финансировал весь этот фестиваль. Григорович, например, показывал свой балет «Пилад», Венская опера – «Электру» Рихарда Штрауса.
Любимов пошел путем Брехта – искал выразительности в крике. Действительно, в крике трудно обмануть, крик надо просто окрасить, это уже не «ползучий реализм», не быт. Я заставляла себя делать все, что требовал режиссер, играла на крайних верхних точках, на крике, на эмоциональном самовыявлении. В результате заболела, репетировала и играла с воспалением легких. И каждый раз после спектакля заболевала.
Я поняла, что играю не по ремеслу (то есть не по искусству актера), а за счет собственной энергии, растрачивая ее, а это неверно и недопустимо. Я пропустила звено в профессии – играла не образ, а себя в предлагаемых обстоятельствах, ведь мои чувства – это не чувства Электры.
Тем не менее, когда мы сыграли «Электру» в Афинах, Ламбракис – продюсер спектакля – пригласил на ужин Любимова и меня, снова предлагая свою денежную поддержку, чтобы продолжать работу вместе. Кто-то предложил «Мамашу Кураж», но я Брехта не люблю, отказалась. Тогда возникла «Медея» Еврипида, но там плохо переведены хоры – они непонятны для нас, нынешних. Любимов заказал перевод Иосифу Бродскому, тот сделал прекрасные переводы хоров.
Я увидела макет Давида Боровского – парафраз войны в Чечне, бруствер из мешков с песком, защитно-полевые комбинезоны, каски. Так мне все это было не по душе! В это время греческий режиссер Теодор Терзопулос предложил мне делать «Медею» Хайнера Мюллера, и я согласилась, отказавшись работать с Любимовым.
Я стала работать с Терзопулосом и не очень знала, что происходит внутри Театра на Таганке. А там по-прежнему разгоралась война. Любимов продолжал отрабатывать свои контракты на Западе, «Таганка» оставалась без присмотра, да еще прошел слух о контрактной системе и приватизации «Таганки» Любимовым. Разразился скандал. Было знаменитое собрание, на котором я, к счастью, не была и только в записи услышала оскорбления в адрес Любимова и как он достойно вел себя на этом собрании, покинув его в конце концов.
