Василий Ермаков - Павел Луспекаев. Белое солнце пустыни
Вечером собирались соседи по комнате, и первым всегда возвращался Коля Троянов. Иногда собиралась более многочисленная компания. За скромной снедью, за бутылкой дешевенького вина или бидоном коньяка от Вазгена с Рижской-сортировочной время летело незаметно. Обсуждали последние увиденные спектакли и кинофильмы, прочитанные книги… Бурно обсуждались роли, сыгранные в первом семестре и которые предстояло сыграть во втором. Этюды-показы следовали один за другим. Тут с Павлом могли соперничать немногие…
Когда споры и разговоры утомляли, Павел снимал со стены гитару, которую привез из Луганска. Низким голосом, с неподражаемой серьезностью он пел ростовские «блатные» песенки – слушатели ухохатывались от них. Сам же Павел полюбил песню, услышанную от гармониста-калеки на Трифоновском рынке. Там были такие слова:Все Охотскому морю прощаю,
Гибель Сашки простить не могу…
Я у моря стою и рыдаю,
Потому что я Сашку люблю…
Павел представлял себе суровый берег холодного моря, одинокую фигуру рыбака, чудом спасшегося во время свирепого шторма, но потерявшего лучшего своего друга…
На переборы гитары заглядывали ребята из соседних комнат. Нередко появлялись студенты-москвичи. Тут уже становилось сумбурновато, пирушка часто продолжалась до утра, до того часа, когда на улицы Москвы высыпают автобусы, троллейбусы и трамваи…
Как знать, где больше воспитываются студенты в гражданском смысле: в аудиториях учебного заведения или в прокуренных, не очень-то уютных комнатах общежитий?..1947 год ознаменовался двумя значительными событиями. Первое оказалось таковым, пожалуй, лишь для жителей Москвы – ликвидировали наконец-то «Черную кошку». Последствия второго события ощутило все население огромной усталой страны, всего лишь немногим больше года вышедшей из катастрофической по людским потерям и материальному ущербу войны – отменили карточки на хлеб и основные продукты питания. Жить сразу стало легче. Уж кто-кто, а студенты почувствовали это на своих вечно пустых желудках как никто другой. К тому же появилась еще одна возможность приработать к «стипухе», как называли мизерную стипендию студенты всех техникумов, училищ, институтов и университетов страны, – курс начали привлекать к участию в массовках спектаклей Малого театра. Особенно в тех, в которых был занят его, курса, художественный руководитель Константин Александрович Зубов. Финансовые интересы своих студентов он отстаивал насмерть. Бывало, что приработок в Малом существенно превышал «стипуху», основной источник существования.
Броские внешние данные Павла как нельзя лучше подходили для тех эпизодов, где бушевала «революционная стихия масс». А спектаклей, в которых она «бушевала» и никак не могла отбушеваться, ставилось и игралось предостаточно. Но посещать подобные спектакли студент Луспекаев не любил. В их намеренной многозначительности и в крикливой надрывности он ощущал что-то неестественное, будто кто-то посредством спектаклей пытался убедить зрителей в чем-то недоказуемом. Куда больше этих спектаклей нравились Павлу негромкие, умные и задушевные постановки по пьесам Александра Островского, Ивана Тургенева, Антона Чехова… Эти спектакли он готов был смотреть без конца.
По негласно сложившейся традиции студенты театральных вузов и ВГИКА имели право беспрепятственно, предъявляя контролершам лишь студенческие билеты, посещать спектакли всех театров Москвы, если, разумеется, оказывались свободные места. Чаще всего приходилось довольствоваться боковыми откидными сиденьями, а это Павлу было весьма неудобно – длинные ноги загораживали проход. Забывая обо всем от наслаждения, следил он за игрой Игоря Ильинского, Михаила Яншина, Алексея Грибова, Бориса Ливанова, Юрия Завадского и многих других корифеев столичной сцены, нередко задавая себе один и тот же вопрос: сможет ли он когда-нибудь встать в один ряд с этими великими мастерами? В этом ряду, разумеется, были блистательные артисты Малого…
В связи с возросшим материальным достатком почаще стали наведываться к Вазгену. Узнав, что отец Павла выходец из армян, переселившихся из Турции в область Войска Донского еще при Екатерине Великой, Вазген проникся к Павлу прямо-таки родственными чувствами и принялся угощать его коньяком из личных запасов. Напиток был мягок, ароматен и нежен. После него голова не дурела, а прояснялась. Мысли и желания становились легкими и прозрачными. Хотелось шутить и ласкать женщину. Стало понятно, почему в развлечениях, которым Вазген предавался необузданно, как в Ереване, так и в Москве, коньяк был первой и главной их составляющей. Признаться, что ни отец, ни он сам ни бельмеса не понимают по-армянски, Павел не отважился. Не хотелось огорчать Вазгена.Вахтерша тетя Вера сдержала свое олово. Ее знакомая старушка, владевшая небольшим домиком на задах 2-й Мещанской, недалеко от общежития, согласилась за небольшую плату сдать Павлу и Инне комнатку в крохотном мезонине. Так что и тут приработок оказался как нельзя более кстати.
Помещеньице было – не повернуться, но уютное, сухое и теплое. А главное, не пугал свирепый визг рассерженных чем-то крыс. Упитанный кот Матрос строго следил за порядком на подведомственной ему территории. Как и старушка-хозяйка, он быстро привязался к Павлу и Инне и частенько вводил их в смущение тем, что, втихую отворив дверь, запрыгивал в их постель в самые неподходящие моменты.
Хорошо было и то, что от домика до остановки трамвая 25-го маршрута было рукой подать. По 2-й Мещанской можно было доехать до Цветного бульвара, вдоль него до Трубы, а там до училища – всего лишь несколько минут ходьбы.
Весной вокруг домика зазеленела травка, а еще позже в палисаднике буйно расцвела сирень. Шумы со станции доносилась уж совсем глухо. Однажды, возвращаясь из училища в одиночестве, Павел неожиданно сошел на две остановки раньше и, еще неожиданней, свернул на Трифоновку. Первое, что он увидел, были девушка и собачка, те самые, которых он потешал здесь почти год назад. Он радостно и взволнованно уставился на девушку. Она тоже узнала его, и тоже обрадовалась. Он сказал, что не забывал о ней ни на один день и мечтал о встрече, она призналась ему в том же…
В тот вечер Павел впервые не явился домой. И впервые Инна простояла всю ночь у оконца мезонина, беспрерывно шепча: «Паша, где же ты? Пашенька, не случилось ли с тобой что-нибудь?..»
Сколько их, похожих ночей, будет впоследствии в ее жизни!.. Но как бы ни увлекался женщинами Павел, он любил только ее, свою Инну. Иннулю, как он чаще всего называл ее…Учеба в «Щепке» давала все более ощутимые результаты. Второй семестр посвящен был в основном освоению новых приемов профессии, разбору ранее показанных сценических работ и подбору драматургического материала для постановок в первом семестре второго учебного года.
Работа над этюдами усложнялась изо дня на день. Теперь над ними трудились по двое, по трое и даже всем курсом. Взыскательный и методичный «Митя» не давал продохнуть. Когда-то в детстве Павел видел, как казаки объезжали молодого горячего жеребца. Впечатления от этого зрелища врезались в его память. Он запомнил все до мельчайших подробностей: и как заманили животное в тесное стойло, чтобы накинуть уздечку с двумя длинными веревками, концы которых держали дюжие казаки, и как выпустили жеребца на луг, еле удержав, чтобы он не ускакал в степь, где пасся родной табун, и как лихие наездники объезжали его сперва без седла, а потом оседланного…
Павел предложил Коле Троянову сделать этюд на эту тему: он будет жеребцом, а Коля наездником. Коля, естественно, согласился. Большую часть деталей процедуры – заманивание в стойло, например, и тому подобное, – оставили, так сказать, «за кадром». Разыграли лишь основную, центральную часть – то, как Коля объезжает Павла, а Павел всеми силами противится этому.
В аудиторию, в которой курс «Зуба» показывал этюды, началось настоящее паломничество, перебывала, наверно, вся «Щепка». Замечены были и многие артисты из труппы Малого, даже корифеи. Этюд получился необычайно динамичным, выразительным и смешным. Особенно хорош был «жеребчик». Студент Луспекаев наделил его характер человеческими черточками: юмором, хитрецой, строптивостью и… добротой. При этом ни в одной детали не было и намека на фальшь, натяжку, неоправданность – все снимала непринужденная эксцентричность поведения «жеребца». Хорошо смотрелся и Коля, не уступавший своему «четырехногому» оппоненту в упрямстве и изобретательности. Наблюдая за тем, как наездник и «конь» подлавливали друг друга, а точней «прикалывались» друг к другу, выражаясь на современном жаргоне, зрители покатывались со смеха. А в конце этюда, когда «жеребец» наконец-то позволял укротить себя, неожиданно появлялась какая-то щемящая, заставлявшая пристальней всмотреться в исполнителей нотка…
Профессор Зубов не мог нарадоваться на своего любимца. Но в похвалах его, как свидетельствует Аля Колесова, был и подтекст: «Не думай, что все хорошо, я хвалю за природные данные, а работы непочатый край».