Василий Ермаков - Павел Луспекаев. Белое солнце пустыни
Был и еще один способ, которым студент Луспекаев учился «вчитываться в роль», то есть осмыслять текст, предложенный автором, применительно к своей – актерской и личностной – индивидуальности. Но к этому способу ни профессор Зубов в частности, ни «Щепка» вообще отношения не имели, а если и имели, то лишь косвенное. Помните об увлечении Павла сочинением детективной прозы?.. О нем знали немногие: жена Инна и несколько близких друзей – Розалия Колесова, Сергей Харченко, Коля Троянов, Женя Весник, которого все звали Жекой, несмотря на его «громкое» и в буквальном и в переносном смысле боевое прошлое – весельчак Жека командовал дивизионом 152-миллиметровых пушек-гаубиц сперва на Карельском, а потом на 3-м Белорусском фронтах и командовал хорошо, о чем свидетельствовало множество боевых наград. Но это к слову…
Обратим внимание на жанр, в котором пробовал себя в литературе молодой студент, – детектив. Не вдаваясь в подробности, интересные лишь литературоведам, укажем на основные особенности этого замечательного жанра. Детектив – это прежде всего острый запутанный сюжет и анализ. Постижение тайны. Одно из главных условий хорошего детектива – распределение интереса читателя к повествованию таким образом, чтобы он не угасал, а нарастал от страницы к странице.
К такому результату стремился, надо полагать, Луспекаев-прозаик. А актер?..
По этому поводу имеется тонкое замечание Г. А. Товстоногова:
«…Неуемный темперамент артиста был чрезвычайно гибким. Он владел им настолько, что умел упрятать эмоциональную стихию, распределяя ее по всей роли. После роли Черкуна Павел Луспекаев стал для меня идеалом тончайшего действенного анализа …»
Согласитесь, то, как Павел Борисович вел роли, соответствует тому, как ведет сюжеты своих повествований хороший автор детективов.
О том, как превосходно актер Луспекаев умел распорядиться личным опытом, упоминает Леонид Викторович Варпаховский, рассказывая о работе Павла Борисовича над ролью писателя Тригорина в пьесе А. П. Чехова «Чайка». Подробней об этой роли расскажем позже, сейчас же коснемся лишь одного небольшого эпизода. У этого персонажа во втором акте есть «труднейший монолог о творчестве, занимающий несколько страниц печатного текста». По утверждению Варпаховского, Луспекаев играл этот монолог «каждый раз как бы впервые, и я видел, что он действительно страдает муками творчества. Павел умел в своих ролях использовать собственные жизненные переживания. Так и в данном случае, он, видимо, вытащил из своих личных кладовых муки писательского творчества, которые он испытывал в студенческие годы, когда писал детективную прозу».
Предлагал ли Павел что-нибудь написанное в периодические издания? Вполне возможно, что предлагал, но ни одно произведение опубликовано не было, иначе мы бы непременно узнали об этом.
Так оно или не так, Луспекаев не оставил свое юношеское увлечение и будучи уже взрослым человеком, сложившимся и знаменитым артистом.
Свидетельство об этом мы находим опять-таки в воспоминаниях народного артиста СССР и России Олега Валериановича Басилашвили:
«Однажды, когда я вошел к нему в комнату, он смущенно и торопливо спрятал под подушку какую-то тетрадку. Я понял, что лучше не спрашивать его ни о чем. Но как-то, очевидно желая вознаградить меня за понравившийся ему рассказ-показ или просто по-ребячьи похвастаться, что тоже было свойственно Паше, он предложил мне… прочесть его рассказ.
Надо сказать, я был тогда не очень высокого мнения об общей культуре и образованности Павла… Поэтому, надо думать, мне не удалось скрыть изумления, и, выпучив глаза, я и не столько спросил, сколько уже осудил:
– А ты что, пишешь рассказы?
Он виновато потупился.
– Да так… писал… ты прочти…
Я прочел то, что он назвал рассказом. Потом еще что-то подобное. Не знаю, не могу определить, к какому жанру, виду литературы следует отнести прочитанное, но это было невероятно интересно и талантливо. Ясно было, что пером движет рука совершенно неопытного литератора, но точность увиденного, непривычность взгляда на жизнь, подлинная искренность, самобытность рассказов Луспекаева произвели на меня ошеломляющее впечатление. Паша, оказывается, умеет не только видеть и изображать подсмотренное в людях, он очень по своему, по-луспекаевски, осмысливает жизнь».
Немало любопытной информации извлечет из приведенного отрывка внимательный читатель. Попробуем и мы сделать это.
Ну, во-первых, совершенно очевидно, что увлечение Павла Борисовича детективной прозой улетучилось, иначе Олег Валерианович не затруднился бы с определением жанра. Ясно, во-вторых, и то, что литературные поиски Луспекаева существенно усложнились. Оно и понятно. Когда он писал детективную прозу, перед ним, как студентом актерского курса, вставали творческие задачи куда более скромные, чем те, которые возникали, когда он стал последовательно одним из ведущих мастеров столичных театров – в Тбилиси, в Киеве и в Ленинграде. Проза как бы отразила эволюцию артиста за прошедшие десять-двенадцать лет. Вряд ли уместно усомниться, будто занятия ею не оказали чувствительное влияние на сценическую деятельность Павла Борисовича – укажем еще раз на свидетельство Леонида Викторовича Варпаховского. Добавим к этому и то, что писатель, если он действительно писатель, а не халтуршик-книгопек, каковых нынче расплодилось великое множество, познает своих персонажей через познание самого себя. Когда Флобер утверждал, что «Эмма Бовари – это я!», он отнюдь не кокетничал, а констатировал факт своей биографии.
Перелопачивая «груды слов» в поисках единственно необходимого, писатель стремится к одному – пробиться к правде, затаившейся и в сюжете, и в особенностях характеров персонажей, и в иных составляющих частях его произведения, постичь душу истины той проблемы, к осмыслению которой он обратился.
Работа великих мастеров сцены соответствует – адекватна, как выразились бы ныне, – работе великих (да и просто хороших!) мастеров слова. У самых великих она проявляется наиболее мощно. Не все осознают это, многие лишь догадываются. Луспекаев, думается, осознавал это вполне. Осознавал и умно, толково использовал в своем ярком сценическом творчестве. Две Музы соединились в общем усилии…
К сожалению, ни литературные опыты студента Луспекаева, ни литературные опыты артиста Луспекаева не сохранились.
Следующее, на что невозможно не обратить внимания в приведенном отрывке, – это чистосердечное признание Олега Валериановича в том, что он «был тогда не очень высокого мнения об общей культуре и образованности Павла».
Справедливости ради надо сказать, что не один он придерживался такого мнения. В театральных и кинематографических кругах Питера тех лет широко и не без удовольствия тиражировалось «шутливое» утверждение Игоря Олеговича Горбачева о том, что «Паша Луспекаев и «Мойдодыра»-то в подлиннике не читал».
Несправедливое мнение о «темноте и необразованности» Павла сформировалось еще в «Щепке» и тянулось за ним всю жизнь, не слишком, впрочем, отравляя ее в силу его снисходительного характера.
Увы, кто из провинциалов, поступивший в любой из творческих вузов Москвы, будь то театральное училище, ВГИК или Литературный институт, на собственной шкуре не испытал то, в чем искренне (и мужественно) признался Олег Басилашвили. На паренька из глубинки сверстники из Москвы или Питера, да и из других столиц союзных республик, посматривали свысока, как будто те виноваты были, что в их вытеграх, каргополях и конотопах не были учреждены в свое время ни Эрмитажи, ни Русские музеи, ни Третьяковки и Музеи имени Пушкина. И было уже неважно, если в знаниях, приобретение которых не зависело от наличия музеев, провинциалы опережали столичных сверстников – например, в знании классической и современной литературы, если они с течением времени, неутомимо посещая музеи, сокращали разницу в знаниях о живописи или сводили на нет, а то и вообще уходили далеко вперед. Столичные ребята не любили признавать свое поражение. Частенько это приводило к тому, что провинциалов откровенно третировали. Тут, впрочем, все зависело от характера провинциала. Таких, как Василий Шукшин или Николай Рубцов, не слишком-то потретируешь, они умели не только постоять за себя, но и поставить на свое место столичного однокурсника, задравшего носишко.
К этой же независимой категории провинциалов принадлежал и Павел Луспекаев. Он настолько не придавал этому значения, что даже сам поддерживал мнение о своей «дремучей невежественности». Зато как же удивлялись те, кто относил его к «недостаточно культурным», когда выяснялось, что читает он не меньше их, а в смысле осмысления прочитанного мог дать им большую фору.
Заглянем еще раз в воспоминания о Павле Борисовиче, принадлежащие перу Михаила Козакова:
«Надо сказать, что стихи он сам не читал, неважно знал поэзию, но по-настоящему хорошие слушать любил, хотя слегка подтрунивал над актерами, помешанными на поэзии: «роли, роли надо играть! А вы все: Юрские, Козаковы и прочие Рецептеры чудите…»
