Владимир Рецептер - Булгаковиада
– Тиран, тиран, – скажет он в отчаянье, но совсем просто, как будто объясняя, и зал замрет, замрет…
Мало ли что он будет думать в это мгновенье, кого себе представлять и ненавидеть… Об этом они и не догадаются!.. Не посмеют догадаться!.. И Софронов-Бутон так и спросит: «Про кого это вы?..» А я отвечу: «Про короля Франции». «Молчите!» – крикнет он. А я свое: «Про Людовика…» И опять просто-просто: «Тиран…»
У Монахова зашевелились губы, и там, в глубинах старого зеркала, он увидел рябую рожу и ненавистные усы…
Только страх рождает такую ненависть, а с недавних пор его временами тошнило от страха…
Никто не узнает, никто и никогда, как он ненавидел эту братию, эту гнусную большевистскую Кабалу, в которую попал…
По ошибке, по непростительной глупости!
Вон Шаляпин, умница, не застрял, не засиделся и поет на весь мир!.. Правда, у него голос повыше моего, стало быть, другие возможности. А я куплен за гроши… Нашивками и орденами… Посиделками за красным столом!.. Куплен, конечно, но продана одна шкура, только шкура, а душа – свободна и готова лететь!..
И тут в гримерную, едва постучав, закатился директор Шапиро. Не поднимая глаз, он обошел Монахова со спины, сел на диван и поджал губы.
Они помолчали.
– Ну что, Рувим Абрамович? – спокойным и кра-сивым голосом спросил наконец Монахов. – Наша взяла?
– Нет, Николай Федорович, – упрямо сказал Шапиро. – Не наша взяла… Пока!.. Но это еще не конец!.. Я так не оставлю, верьте мне!.. Я пойду к Боярскому, поеду в Москву… А как же!.. Ведь это дичь какая-то!..
И замолчал…
– Ехай, ехай, – по-извозчичьи сказал Монахов с одобрением и холодком. – Но смотри, экономь себя, Шапирузи, тебе еще жить!Он тянул четыре месяца, Рувим Абрамович Шапиро, он сделал все, что мог, и больше. Он знал, что «Мольер» станет спасением для театра и радостью для Монахова. И перед Булгаковым он был без вины виноват: пятый договор, и все – мимо!.. Наконец ему дали понять, что он излишне горяч, и 14 марта Рувим Абрамович взялся писать письмо…
Беда усугублялась тем, что прочесть его должен был одинокий человек, совсем одинокий, знаете ли…
Любовь Евгеньевна сказала ему недавно: «Ты – не Достоевский!» – и была увлечена скаковыми лошадьми, наездниками…
Забавное совпадение: точно так же ими скоро увлечется жена Монахова…
«Ты – не Достоевский!» – надо же такое придумать! Булгаков бледнел, вспоминая разящую реплику…
От сцены с военным мужем Елены Сергеевны у него сохло в горле.
Шиловский вошел в комнату, пистолет появился на сцене… Они стояли бледные, будто играли дуэль, и муж Елены сказал, что детей не отдаст…«Муза, муза моя, о лукавая Талия!..» Сегодня потомки Шиловского – наследники Михаила Афанасьевича. У них – право решать авторские вопросы, и Володя Бортко долго не мог приступить к «Мастеру и Маргарите», потому что выставлял свои условия какой-то из них…
– Я смалодушествовала, – признавалась Елена Сергеевна, – и я не видела Булгакова 20 месяцев, давши слово, что не приму ни одного письма, не подойду ни разу к телефону, не выйду одна на улицу…» [36] И она держала свое слово, а он оставался совсем один…
ЦГАЛИ, ф. 268, оп. 1, ед. хр. 63.
14 марта [1932 г.]
Глубокоуважаемый Михаил Афанасьевич!
К моему большому сожалению, должен уведомить Вас о том, что Худполитсовет нашего театра отклонил «Мольера». Наши протесты по этому поводу перед вышестоящими организациями не встретили поддержки. Нам неизвестно, как решится этот вопрос в будущем году при составлении нового репертуарного плана, но в этом году я считаю необходимым освободить Вас от обязательств, принятых Вами по договору с нами.
О «Войне и мире» ждите сообщений через некоторое время.
Не будете ли Вы в ближайшее время в Ленинграде?
Было бы хорошо с Вами лично поговорить.
Уважающий ВасПодписи нет, но, как показало дальнейшее развитие событий и новое посещение Р. рукописного отдела Пушкинского дома, это был Рувим Шапиро…
– Сережа, как складывалась жизнь «Мольера»? – спросил Р. Юрского, имея в виду его спектакль.
– У него вообще не было жизни, – сказал Ю. – Никогда не было.
– То есть как?..
– Он прошел сто семь раз. Но театр всегда жил двойной жизнью. Зимой – дома, а весной и летом – на гастролях. «Мольер» не выезжал никогда. Было два таких спектакля: «Горе от ума» и «Мольер».
– Во МХАТе «Мольер» прошел всего семь раз… А сколько раз шло «Горе»?..
– Я сыграл сто тридцать семь раз, а ты шестьдесят или чуть больше [37] . Всего около двухсот. Но если бы был двухсотый спектакль, была бы отметка…
– Сергей, я хочу задать тебе вопрос, – сказал Р. – Когда я уходил сначала в отпуск, а потом совсем, был разговор. И Гога сказал: «Я надеюсь, что играть “Мещан” вы не откажетесь». Я сказал: «Конечно». И играл, уйдя, и потом, после его смерти…
– Я понимаю твой вопрос, – сказал Ю. – Ничего такого не было. Я ушел, и всё как отрезало. К этому времени я сыграл «Цену» сто девяносто девять раз и был уверен, что на двухсотый меня позовут. Этого не было. «Мольер» шел до последнего месяца, это было в конце 77-го. Монтировщики подарили мне деревянную медаль, вырезанную из сцены…
– Сегодня я побывал в двух архивах, – сказал Р.
– Я никогда не занимался историей, – сказал Ю.
– Понимаю, – сказал Р. – Но это история «Мольера»…
– Я читал старую книжку о театре, – сказал Ю. – Толстая, страниц четыреста. В меру этой книжки я и знаю историю. И потом, я же ученик Евгении Владимировны Карповой. Но в архивах я не бывал…
– Я нашел обсуждение «Мольера» на художественно-политическом совете в 31 году, – сказал Р. – Это нельзя спокойно читать. Это – продолжение пьесы, это Брат Сила и Брат Верность, это – Кабала святош…
– Да, в этом театре случалось многое, – сказал Ю.
– Хорошо бы сегодня выпить, – сказал Р.
– Сегодня можем это сделать врозь, – сказал Ю., – а в другой раз вместе.
Говорили по телефону, Юрский был в Москве, а Рецептер в Петербурге.
– Когда начнем? – спросил Р.
– Я думаю, через полчаса, – сказал Ю.
– Давай через час, я успею дойти до дому.
– Давай, – сказал Юрский. – Что ж, будь историком!..
– Поздновато, – сказал Р. – Но иногда вхожу в роль Лагранжа…
– Обнимаю, Володя!..
– Обнимаю, Сережа, привет Наталье!..Наталья была пронзительно хороша, репетируя Арманду, как будто Булгаков писал прямо для нее. Она вынашивала ребенка и роль, дитя было от «Мольера», и, подходя к этой сцене, она сияла, а он…
Бутон уходит.
М о л ь е р (закрыв за ним двери на ключ). Целуй меня.
А р м а н д а (повисает у него на шее). Вот нос, так уж нос. Под него не подлезешь.
М о л ь е р снимает нос и парик, целует Арманду.
А р м а н д а (Шепчет ему). Ты знаешь, я… (Шепчет ему что-то на ухо.)
М о л ь е р. Моя девочка… (Думает.) Теперь это не страшно, я решился. (Подводит ее к распятию.) Поклянись, что любишь меня.
А р м а н д а. Люблю, люблю, люблю…Потом появлялась Эмма Попова в роли Мадлены. Она была заряжена прошлым и будущим, каждое появление грозило взрывом…
Эмма не могла переиграть и жила правдиво, как тигрица. Но в ней гудела трагедия, и трагедия ее ожидала…
Мы все восхищались ею, быть может, немного боялись. И поделом. Даже Паша Луспекаев опасался Эммы…
«Страшный ты человек, Мольер, я тебя боюсь», – говорила она низким голосом, и странная тревога заливала зрительный зал…
Полушутя, полусерьезно мы повторяли за ней при случае, подставляя нужное имя: «Страшный ты человек, Мишель, я тебя боюсь…»
Ее не побоялся Александр Гладков, и это было счастливое для них время, подарок судьбы за все испытания – ее одиночество, его лагеря… Р. повезло: он еще тогда прочел рукописи Гладкова о Пастернаке и Мейерхольде, когда их никто не читал.
Когда Гладков умер, Эмма сожгла его письма, из которых вышла бы пьеса покруче «Милого лжеца»…
Почти двадцать лет мы играли с ней в «Мещанах» брата и сестру. Такого родства на сцене не даст мне никто. Мы были открыты друг другу до дна. Даже когда за нее играла другая актриса, Р. видел Эмму…
Трагедия жила за спиной, дома…
Сын, странный мальчик… Такой одаренный… Помните, в «Даме с собачкой» герой Баталова возвращается домой, семья и гости в сборе, и мальчик, сынок, стоя на стуле, читает «Стрекозу и муравья»?.. Это Эммин мальчик. Эммин и режиссера Нолика Бирмана. Наума Бирмана, «Хронику пикирующего бомбардировщика» помните?.. Это его фильм.
Но сын, странный мальчик, помолись!.. Жены его и дети, и неспособность к труду… Его нездоровье, ее нездоровье, и ее мама Нина Ивановна, бывшая актриса, давно лежит…
Холодильник совсем пуст, рыжий котенок не хочет знать своего места, везде гадит…
Странности, заявления об уходе, которые Гога складывал в стол…
Болезнь, ранний побег со сцены, бедность, бедность, беда…
