Евгений Козловский - Грех
Рядом с юбиляром седо-лысый еврей-тамада, водрузив перед собою перевернутую кастрюлю, вооружась молотком для отбивания мяса, вел шутливый аукцион.
— Левая запонка именинника! — выкрикнул, получив и продемонстрировав оную. — Стартовая цена… двадцать пять долларов!
— Ставьте сразу обе! — возразил самый молодой и самый крутой из гостей. — Если я сторгую эту, придется торговать и следующую, что в условиях монополизма может привести…
— Не согласен! — возразил с другого конца человек с внешностью дорогого адвоката. — Предметы, продаваемые с юбиляра, являются музейными ценностями и прагматическому использованию не подлежат!..
У кого-то из присутствующих образовалось третье мнение на сей счет, у кого-то — четвертое, — Нинка тем временем, угадав его со спины, подошла к Отто, который, хоть и глянул с заметным неудовольствием, дал знак принести стул и прибор.
— Тридцать долларов слева, — продолжал меж тем продавать запонку тамада-аукционист.
— Тридцать пять!
— Сорок!
— Мне удалось добиться, — сказала Нинка, — чтобы меня включили в паломническую группу в Иерусалим. Наврала с три короба про чудесное исцеление, что дала, мол, обет…
— Пятьдесят пять долларов раз! Пятьдесят пять — два! Пятьдесят пять долларов — три! — ударил аукционист молотком в днище кастрюли. — Продано, — и усилился шум, зазвякали о рюмки горлышки бутылок, запонка поплыла из рук в руки к новому обладателю.
— Но им, кажется, это все равно. Они сказали — была б валюта.
— Сколько? — спросил Отто.
— Правая запонка именинника!
— Девять тысяч четыреста двадцать пять, — назвала Нинка сумму, глаза боясь на Отто поднять.
— Марок? — спросил тот.
— Долларов, — прошептала Нинка.
— Пятьдесят пять долларов — раз! Пятьдесят пять — два! Пятьдесят пять долларов — пауза — три! — и удар в кастрюлю. — Правая запонка покупателя не нашла. Переходим к рубахе. Что? — склонился аукционист к юбиляру. — Владелец предлагает снизить на запонку стартовую цену.
— Против правил! — подал реплику адвокат.
— Ладно! Имениннику можно, — нетрезво-снисходительно возразил с прибалтийским акцентом прибалтийской же внешности человек.
— Никому нельзя! — припечатал крутой-молодой.
— Нет, — взвесив, коротко, спокойно ответил Нинке Отто.
— Нет? — переспросила она с тревогой, с мольбою, с надеждою.
— Нет, — подтвердил Отто. — Они хотят наварить тшерестшур. Триста, тшетыреста процентов. Это против моих правил.
— Значит, нет, — утвердила Нинка, однако, с последним отзвуком вопроса, который Отто просто проигнорировал.
— Юбилейная рубаха юбиляра, — продолжал аукционист, разбирая надпись на лейбле. — Шелк-сырец. Кажется, китайская. Цена в рублях — девятьсот пятьдесят.
Отто налил Нинке выпивки. Она решала мгновенье: остаться ли, — и решила остаться.
— Тысяча!
— Тысяча слева. Тысяча — раз! Тысяча — два!
— Тысятша сто, — сказал Отто просто так, неизвестно зачем: рубаха именинника не нужна ему была точно, демонстрировать финансовое свое благополучие он тоже, очевидно, не собирался.
— Господин Зауэр — тысяча сто. Тысяча сто — раз!
— Тысяча двести!
Юбиляр с голым, шерстью поросшим торсом, благодушно улыбаясь, следил за торгами с почетного своего места.
Отто поглядел на соседку с холодным любопытством:
— Хотите, я фс фыстафлю на аукцион? Авось соберете. Стартовую цену назнатшим три тысятши.
— Долларов? — поинтересовалась Нинка.
— О, да! — отозвался Отто. — Не сертитесь, но сами толшны понимать, тшто это несколькою тороковато. На Риппер-бан фам тали бы максимум… марок твести. Но сдесь собрались люти корячие, асартные. И не снают пока настоящей цены теньгам.
— Левый башмак юбиляра! — продолжал тамада аукцион.
— И что я должна делать с тем, кто меня купит?
— Если купят! — значительно выделил Отто первое слово и пожал плечами: — Могу только пообещать, тшто я фас приопретать не стану. И тшто все вырученные теньги перейдут фам. Пез куртажа. Сокласны?
Нинкавыпилаи кивнула.
— Две с половиной справа!
Отто встал, подошел к юбиляру, нашептал что-то тому на ухо, взглядом указывая на Нинку, юбиляр поманил склониться тамаду.
— На аукцион выставляется, — провозгласил последний, когда выпрямился, — любовница юбиляра, — и, повернувшись к Нинке, сделал жест шпрехшталмейстера. — Прошу!
Нинка вздернула голову и, принцесса-принцессою, зашагала к перекладине буквы П.
— Блюдо! — крикнул крутой-молодой и утолил недоумение возникшего метрдотеля: — Блюдо под даму!
Очистили место, появилось большое фарфоровое блюдо, Нинка, подсаженная, взлетела, стала в его центр. Кто-то подскочил, принялся обкладывать обвод зеленью, редиской. Какая откуда, высунулись мордочки любопытных подавальщиц.
— Стартовая цена, — провозгласил аукционер, — три тысячи долларов.
Возникла пауза.
— Раздеть бы, посмотреть товар… — хихикнув, высказал пожелание толстенький-лысенький.
Господи! Как Нинка была надменна!
Крутой-молодой встал, подошел к толстому-лысому, глянул, словно загрудки взял:
— Обойдемся без хамства.
— Да я чего? — испугался тот. — Я так, пошутил.
Инцидент слегка отрезвил компанию, и вот-вот, казалось, сомнительная затея рухнет. В сущности, именно молодой мог ее прекратить, но он спокойно вернулся на место и не менее спокойно произнес:
— Пять…
Снова повисла тишина. Девочки-подавальщицы зашлись в немом восторге, словно смотрели «Рабыню Изауру», даже аукционер не долбил свое: пять — раз, пять — два…
Отто холодно, оценивающе глянул на молодого и, подняв два пальца, набил цену:
— Семь!
— Десять, — мгновенно, как в пинг-понге, парировал тот.
— Пятнадцать! — выкрикнул толстенький-лысенький: идея осмотреть товар, кажется, им овладела.
— Двадцать! — молодой тем более не сдавался.
— Двадцать — раз, — пришел в себя аукционер. — Двадцать — два! Двадцатью — и занес молоток над кастрюлею.
— Тватцать пять, — вступил Отто, еще раз рассчитав, что цену его, пожалуй, платежеспособно перебьют — и точно:
— Тридцать!
Одна из подавальщиц глотнула воздух от изумления. Молоток ударил в кастрюльное дно.
— Продано…
Нинка собралась было спрыгнуть, но Отто остановил жестом, вставанием:
— Теньги!
Крутой-молодой извлек из внутреннего кармана пачку, отсчитал два десятка бумажек, которые спрятал назад, а остальные, подойдя, положил на блюдо к нинкиным ногам: поверх салата, поверх редиски. Вернулся на место.
— Ну-ка живо! — шуганул метрдотель подавальщиц. — Чтоб я вас тут…
Нинка скосилась вниз, на зеленоватую пачку, перетянутую аптечной резинкою.
Отто взял нинкину сумочку, оставшуюся на стуле, передал в ее сторону.
— Перите, — сказал и пояснил собравшимся: — Косподин Карпов, — кивок в сторону юбиляра, — шертвует эту сумму на благотворительность. А распоряшаться ею бутет бывшая его люповница.
Полуголый господин Карпов кивнул туповато-грустно: ему вдруг жаль показалось расстаться с такою своей любовницей.
Нинка присела, спрятала деньги в сумочку, спрыгнула, подхваченная мужскими руками, медленным шагом направилась к молодому и неожиданно для всех опустилась пред ним на колени, склонила голову.
Молодой посмотрел на Нинку, посмотрел на собравшихся, явно ожидающих красивого жеста и, кажется, именно поэтому жеста не сделал: не поцеловал даме руку, не предложил подняться или что-нибудь в этом роде.
— Неужто ж я столько стою? — спросила Нинка.
— Столько стою я! — отрезал молодой, и светлый, прозрачный глаз его, подобный кусочку горного хрусталя, на мгновенье сверкнул безумием.
— И что вы намерены со мной делать?
— Жить, — ответил тот.
— А если не подойду?
— Перепродам.
— Много потеряете, — бросил реплику адвокат.
— Тогда убью, — и снова — безумный блеск.
Нинка коротко глянула на хозяина, пытаясь понять: про убийство — шутка это или правда? — и решила, что, пожалуй, скорее правда…
Не слишком ли все это было эффектно? Не чересчур? Передышка во всяком случае необходима:
…птички, поющие на рассвете над кое-где запущенным до неприличия, кое-где — до неприличия же зареставрированным Донским монастырем: именно отсюда, от Отдела Сношений или как он у них там? очень ранним рейсом отбывает в Иерусалим группа паломников; кто уже забрался внутрь, кто топчется пока возле — автобуса; все сонные, зевающие: двое-трое цивильных функционеров старого склада, двое-трое — нового; упругий, энергичный, явно с большим будущим тридцатилетний монах; несколько солидных иерархов; злобная, тощая церковная староста из глубинки; непонятно как оказавшаяся здесь интеллигентного вида пара с очень болезненным ребенком лет тринадцати; вполне понятно как оказавшаяся здесь пара сотрудников службы безопасности, принадлежность к которой невозможно как описать, так и скрыть и, наконец, разумеется, Нинка: снова в черном, как тогда, в лавре, только в другом черном, в изысканном, в дорогом, — крестик лишь дешевенький, алюминиевый, которым играла, тоскуя, читая Евангелие, тогда: в недавнем — незапамятном — прошлом…
