Семен Юшкевич - Король
Иоська. Это не кто-нибудь. Это Гросман. Это король!.. Пусть уедут из города десять таких Гросманов, и всем нам можно будет начать копать себе могилы.
Шмиль. Ай-ай-ай и ай-ай-ай!..
Входят Мирон с рабочими и соседи. Среди них Абрам, муж Мани.
Иоська. Вот и пришел товарищ Мирон… (Выдвигается вперед.)
Рабочие окружают Мирона. Абрам подходит к Мане.
Абрам. Что ты тут делаешь? Обойдутся без тебя. Иди домой.
Маня. Вот я уже ушла. Хочу тоже послушать.
Абрам. Нечего тебе слушать. Узнаешь, когда приду.
Маня. А я хочу остаться. Хочу увидеть, как Гросмана закопают в землю.
Их закрывает кучка рабочих.
Иоська. Товарищи, прошу всех сесть. Товарищ Мирон хочет говорить.
Мирон отделяется и начинает очень просто, не громко и не тихо. Внимание растет. Прерывают жестами, восклицаниями. Бетя бросила работу и стала недалеко от него. Эрш снял очки, подошел к дверям и там остался.
Мирон. Я хочу начать с того…
Роза (прерывает его). А я не хочу быть здесь. Чтобы мой сын! Тьфу на вас! (Плюет.) Дождетесь вы все Сибири. (Выходит.)
Ее сопровождают смехом.
Мирон (улыбается). Она все еще боится… Так вот, мы собрались сюда, чтобы обсудить наши дела.
Восклицания.
Все мы знаем, что Гросман не останавливается уже ни перед чем, чтобы сломать нашу забастовку.
Иоська. Прошу маленького слова…
Яков. Подожди, Иоська.
Мирон. Спрашиваю у товарищей — что будет, если Гросман победит?
Степан. Известно, что будет: на шею верхом сядет.
Мирон. Зачем же было начинать? Пусть каждый вспомнит, как мы живем. Вот здесь квартира рабочего. Комната и кухня. Здесь живу я, сестра-работница, отец-работник, брат Нахман и сапожник Шмиль. Мы отравляемся вонью, что идет со стен, и отравляем друг друга собственным дыханием. Мы спим на полу, как собаки, и вши поедают наше тело. Мы едим черствый хлеб и лишь по праздникам видим мясо. Наши развлечения — или водка, или бильярд, или мертвый сон. Вот наше положение. Кто из нас живет лучше, пусть ответит.
Голоса. Верно, верно…
Мирон. А как живет Гросман? Семья Гросмана из четырех человек. Эти четыре человека живут в двенадцати комнатах, которые стоили, как хвастал Гросман, шестьдесят тысяч рублей. Для этих людей все доступно. Театр, музыка, образование, хорошие книжки, лучшая пища, в то время как для наших детей нет молока в грудях матерей, в то время как мы гибнем от истощения, от грязи и болезней. Я говорю вам и хотел бы, чтобы слова мои вместе с моей желчью и гневом дошли до вашего сердца. У нас есть один выход. Не уступать.
Шум и возгласы.
Яков (в гневе. Встает). Перебить бы всех этих подлецов, и был бы один конец. (Грозно.) Кто нарушит связь, тот со мной будет ведаться. Подожди, подлецы!..
Мирон. Нелегко Гросману увеличить расходы по мельнице на двадцать пять тысяч рублей. Но мы его заставим…
Яков (грозно). Заставим, а не то всей мельнице капут!.. Так я говорю? Чем дальше мучиться, как мучились до сих пор, так уже лучше на каторгу. Хуже мельницы каторги не может быть.
Голоса. Верно, верно.
— И всех щенят его следует перебить…
Шум, гневные жесты.
Иоська. Прошу маленького слова… Почему товарищ Мирон не говорит нам о сыне господина Гросмана, Александре? Мы знаем, что он демократ. Почему же мы его не видим здесь, среди нас? Какой же он демократ, если не идет против своего отца-эксплуататора?
Яков. Это ты, Иоська, правильно спросил!
Степан. Оно, правду сказать, неловко как-то.
Мирон. Сын Гросмана на нашей стороне. Он сегодня придет сюда, чтобы обсудить и решить, как нам дальше вести дело.
Иоська. Браво и браво. Я удовлетворен.
Яков. Значит, наша взяла, если сынишка Гросмана за нас.
Давидка (робко). Я, Мирон, вот что хотел сказать. Я бы… (Запинается.)
Яков. Дай ему по затылку, слова и пойдут.
Давидка (улыбаясь). Что я хотел сказать? Так, ничего не хотел сказать. Но… но что-то мира хочется. Понимаете, чтобы было тихо, спокойно. К чему этот крик? Ну хорошо, вот крик. Вот дитя дома плачет. Вот жена дома проклинает. Так уже хорошо? И господин Гросман тоже не маленький человек. Мы упрямимся и он думает: "Смотри-ка, они со мной хотят бороться!" Кто хочет, что хочет? Мы!.. Еще раз кто? Вот эти мы!.. Против кого? Против Гросмана!..
Иоська. Прошу маленького слова. Ты кончил, Давидка? Если нет, то продолжай.
Давидка. Я не кончил и я не начал. Я только говорю, пусть все будет сделано тихо, мирно. Мы евреи, и он еврей. Не скушаем друг друга. (Иоське.) Что? Ты говоришь, что здесь русские рабочие? Что же из этого? Разве они не люди? Они меня понимают. Правда, Яков, ты меня понимаешь?
Яков. Пошел ты к черту.
Давидка. Уже пошел… Ну а дальше? Что ты на меня смотришь, Иоська?
Иоська. Я смотрю на тебя оттого, что ты ничего не понимаешь в бедном рабочем. Когда я тебя выучу? Ты ведь набитый дурак, и я тебе сейчас докажу почему. Что такое, например, капиталист-эксплуататор? Ну что, что?..
Давидка. Знаю, знаю…
Иоська. Знаешь? Кушать ты знаешь! Капиталист-эксплуататор — это человек, который должен отнимать у рабочего прибавочную стоимость. Ну а что такое рабочий? А? Рабочий — это человек, который хотя не хочет, но должен отдавать капиталисту прибавочную стоимость. Не смотри на меня как баран перед смертью. Ты уже понял? Что же отсюда следует? Что рабочий должен бороться с капиталистом, пока не отнимет у него всю прибавочную стоимость. Осел, при чем же тут еврей? Вот тут ты, Давидка, второй раз дурак, и я тебе сейчас докажу почему. Если, например, еврей-капиталист выжимает прибавочную стоимость из русского и еврейского рабочего, а русский-капиталист выжимает прибавочную стоимость из еврейского и русского рабочего, то при чем тут нация? Когда я говорю, что монета не имеет нации, то ты это понимаешь. Почему же ты не понимаешь, что тот, кто любит монету, тоже не имеет нации?
Рабочие смеются.
При чем же здесь слова: еврей и русский?..
Яков. Ловко отделал, Иоська. Мы все одно — что Степан, что Мирон.
Давидка (подумав). А почему русские устраивают погром?
Степан (погладив бороду. Сбивчиво). Да! Это ты правильно спросил. Это так.
Иоська. Дурак. Мы, бедные люди, рабочие, идем к одной цели. Русские и еврейские рабочие не враги. Они уже поняли свои общие интересы и рука об руку идут в бой со старым миром, чтобы его сокрушить. Я скажу так: русские и еврейские рабочие — братья!
Яков. Верно, — братья. Наш враг хозяин, а не еврей. Хозяину надо шею свернуть.
Шум.
Шмиль. Ай-ай-ай! Братья!.. Это хорошо… Это по-еврейски!.. (Встает и бросает сапог.) Слушайте, дети… это по-еврейски. Степан, знаешь ты, что значит по-еврейски? Это значит по-человечески: всегда и везде еврейское было человеческое. Дети, люби врагов своих — кто сказал? Это мы сказали. И кто сказал — подставь правую щеку, когда бьют в левую? Вы говорите, что вы. Но это неправда… Тоже мы!.. Эти слова пахнут еврейской болячкой, еврейской кровью.
Давидка (благоговейно). Таки пахнет еврейской болячкой.
Иоська. Прошу маленького слова.
Шмиль. Тысячелетия прижимали еврея, и он от боли скривил лицо и выкрикнул: люби врагов своих. Некуда было деваться, Степан. Люби врагов своих!.. Хорошо, но сейчас же проклял это, и оно стало чужим. Ай-ай, ай-ай и ай-ай-ай!.. Сказать правду нужно. Это было еврейским словом. А кто сказал — борись с поработителем своим? Тоже мы!.. Все хорошее, человеческое говорили мы и сейчас же дарили другим. Берите, мы не жадные. У нас столько есть, что всем людям хватит. Не мешай же, Иоська. Мы сказали: борись с поработителем своим, но это еще не по-еврейски!.. Но борись ты, угнетенный, рука об руку не только с евреем, а с русским, с французом, с поляком, против поработителей своих, — вот это по-еврейски. Тут еврей не скривил лицо и громко, Яков, и смело, Иоська, сказал: угнетенные, вот ваша дорога!.. Понимаете? Понимаете? И я еще должен сказать, Степан, что все станет еврейским!.. Нет, у вас таки будет своя суббота, у французов своя, у немцев своя, но дух, дух во всем будет жить еврейский. (Садится в волнении.)
Шум.
Маня. Вам за это следует поцелуй, Шмиль. Вы всегда вмешиваетесь не в свое дело. Вы ведь известный сумасшедший. А я хочу видеть, как похоронят Гросмана. Дети!.. Надевайте-ка на него саван!.. Кладите же его в землю…
