Амели Нотомб - Катилинарии. Пеплум. Топливо
– Знаешь, Эмиль, нам бы надо приглашать их каждый вечер. Тогда днем мы были бы свободны.
– Это мысль. Но подождем, пока не узрим воочию чары Бернадетты Бернарден. Сдается мне, что они упоительны.
– Она не может быть хуже своего благоверного.
Нам обоим искренне не терпелось ее увидеть.
Жюльетта проснулась в пять утра. Предстоящее событие так взбудоражило ее, что я даже встревожился.
С улыбкой, которая пленила меня в шесть лет, она спросила:
– А что, если накормить их какой-нибудь гадостью?
– Не надо. Не забывай, что нам придется есть вместе с ними.
– Ты думаешь?
– А как иначе? Да и все равно, вряд ли это удачная тактика. Лучше, наоборот, ошеломить их роскошью. Давай оденемся чересчур шикарно для домашнего ужина. И подадим им изысканные блюда, каких они не едали.
– Но… у нас же нет ни подходящей одежды, ни ингредиентов для такой роскоши.
– Ну, роскошь – сильно сказано. Цель игры – показать, что мы слишком хороши для них. А ведь это правда.
Это и была правда. Мы отмыли и вычистили до блеска гостиную. Полдня провели за стряпней. Когда наступил вечер, мы оделись самым не подходящим к случаю образом.
Жюльетта выбрала маленькое платье из черного бархата, выгодно подчеркивавшее ее тонкую фигурку.
Говорят, точность – вежливость королей. Но каков был бы король, обладавший только этим единственным достоинством? Нетрудно догадаться, что я говорю о нашем соседе. Он всегда приходил точно вовремя, минута в минуту.
Ровно в восемь часов в дверь постучали.
Месье Бернарден в этот вечер показался нам стройным и словоохотливым. Думаете, за день он похудел и научился разговаривать? Ничего подобного.
Просто мы увидели его жену.
Когда-то, очень давно, мы смотрели «Сатирикон» Феллини. Жюльетта весь сеанс не выпускала мою руку, как будто нам показывали какое-нибудь «Возвращение живых мертвецов». А когда дошло до сцены с гермафродитом в гроте, я насилу ее удержал: она хотела покинуть зал, так ей было страшно.
Так вот, когда вошла мадам Бернарден, мы оба позабыли дышать. Жена соседа оказалась такой же устрашающей, как феллиниевское создание. Нет, она не походила на него, отнюдь, но, подобно ему, была существом почти запредельным.
Сосед переступил наш порог, обернулся и, протянув руку за дверь, втащил внутрь нечто огромное и неповоротливое. Это была гора мяса, одетая в платье, или, вернее, завернутая в ткань.
Невероятно, но факт. Поскольку больше при докторе никого и ничего не было, напрашивался вывод, что это вздутие звали Бернадеттой Бернарден.
Впрочем, нет: вздутие – не то слово. Жир ее, слишком белый и гладкий, никак не напоминал воспалительный процесс.
Киста, вот что это было. Киста. Ева была создана из ребра Адама. А мадам Бернарден, наверное, выросла, как новообразование, во чреве нашего мучителя. Я слышал, иным больным приходится удалять внутренние кисты, которые весят вдвое, втрое больше их самих, – вот Паламед и женился на излишке плоти, от которого его благополучно освободили.
Это объяснение было, разумеется, моим досужим вымыслом. Но, если вдуматься, оно выглядело правдоподобнее, чем другая, «рациональная» версия: чтобы эта опухоль была когда-то женщиной – и даже симпатичной, если ее взяли в жены, – нет. Разум отказывался допустить такую возможность.
Впрочем, не время было размышлять: хочешь не хочешь, а пришлось принимать чету в нашем доме. Жюльетта показала себя настоящей героиней. Она вышла навстречу кисте и протянула ей руку:
– Дорогая соседка, как я рада с вами познакомиться!
К моему немалому удивлению что-то вроде толстого щупальца высунулось из массы жира и соприкоснулось с пальцами моей жены. У меня не хватило духу последовать ее примеру, и я пригласил двух тяжеловесов пройти в гостиную.
Мадам едва уместилась на диване. Месье занял свое кресло. Оба сидели неподвижно и молчали.
Нам было не по себе. Особенно мне: ведь я сам накликал это вторжение – этот наплыв жира под наш кров. И подумать только, что мое приглашение имело целью смутить соседа!
У Бернадетты не было носа; два едва различимых отверстия, очевидно, служили ей ноздрями. В двух узких щелках чуть выше угадывались глазные яблоки, но трудно было утверждать, что эти глаза что-нибудь видят. Особенно же меня заинтриговал рот: ни дать ни взять пасть спрута. Мне было любопытно, может ли это отверстие издавать звуки.
Как гостеприимный хозяин, я учтиво обратился к ней, сам удивляясь, до чего естественно это вышло:
– Дорогая мадам, что предложить вам выпить? Кир? Капельку шерри? Портвейн?
Тут произошло нечто устрашающее: глыба повернулась к мужу, и раздалось что-то вроде приглушенного урчания. Паламед, очевидно понимавший этот язык, перевел:
– Никакого спиртного.
Я растерялся, но все же не вышел из роли:
– Сок? Апельсиновый, яблочный, томатный?
Новый залп нечленораздельных звуков.
– Стакан молока, – перевел толмач. – Горячего и без сахара.
После десяти секунд неловкого молчания он добавил:
– Мне кир.
Мы с Жюльеттой, радуясь случаю сбежать, отправились на кухню. Пока грелось молоко, мы не решались даже посмотреть друг на друга. Чтобы разрядить атмосферу, я шепнул жене:
– У нас не найдется для нее рожка с соской?
Моя седая девочка судорожно хихикнула.
Жирное щупальце коснулось моей руки, когда я подал гостье стакан. Меня передернуло от брезгливости.
Но это было ничто в сравнении с омерзением, которое я испытал, когда оно поднесло стакан ко рту. Подобие губ округлилось и втянуло содержимое. Молоко было высосано залпом, но проглочено в несколько приемов; каждый глоток сопровождался чавкающим звуком, с каким резиновый вантуз прочищает засорившуюся раковину.
Меня била дрожь. Скорее, сказать что-нибудь, что угодно, лишь бы не молчать.
– Вы давно женаты?
Мое подсознание, когда я давал ему высказаться, всегда было бестактным.
По прошествии пятнадцати секунд муж ответил:
– Сорок пять лет.
Сорок пять лет с этой кистой. Я начинал лучше понимать душевное состояние соседа.
– На два года дольше нас, – сказал я с искренним почтением к столь долгому семейному стажу.
Однако мой голос, я это чувствовал, звучал фальшиво. Из-за этого мне было еще труднее себя контролировать, и я ляпнул чудовищный в своей неуместности вопрос:
– А дети у вас есть?
В ту же минуту я проклял свой язык. Дети? Разве можно иметь детей с… с этим? Но реакция месье Бернардена меня ошеломила. Он побагровел от гнева и прорычал:
– Этот вопрос вы мне уже задавали! В первый день!
Он аж запыхтел от ярости. Судя по всему, из себя его вывела вовсе не жестокость моего опрометчивого вопроса – а тот факт, что он на него уже отвечал. Этот срыв открыл мне глаза на еще одно качество нашего мучителя: его исключительную память. И этот дар служил ему лишь для того, чтобы обижаться, уличив кого-то в забывчивости.
Я промямлил извинение. Ни слова в ответ. Сказать что-то еще я боялся. К стыду своему, я не мог отвести взгляда от мадам Бернарден. Меня всегда учили, что нельзя пялить глаза на людей с физическими недостатками. Но я ничего не мог с собой поделать, это было сильнее меня.
Я обнаружил, что это существо, которому было не меньше семидесяти лет, на свои годы не выглядело. Кожа – лучше сказать, оболочка, в которую был упакован весь этот жир, – совершенно гладкая, без морщин, а голову венчала пышная черная шевелюра, блестящая, без единого седого волоска.
Какой-то бесовский внутренний голос нашептывал мне: «О да, Бернадетта свежа, как утренняя роза». Я кусал губы, силясь совладать с приступом неудержимого хохота. И тут мне бросилась в глаза небесно-голубая ленточка, которой кто-то – Паламед, кто же еще, – связал несколько прядей ее волос. Это кокетство меня доконало: смех вырвался наружу жалкой болезненной икотой.
Когда я все же нашел в себе силы остановиться, то увидел, что месье Бернарден сверлит меня недовольным взглядом.
Моя милая Жюльетта поспешила прийти мне на выручку:
– Эмиль, ты не займешься ужином? Спасибо, ты ангел.
Я удалился на кухню, успев услышать, как она пустилась в длинный монолог:
– Вы обратили внимание, какое сокровище мой муж? Он меня на руках носит, балует, как принцессу. И так было всегда, с шести лет. Да, нам было по шесть лет, когда мы познакомились. Мы полюбили друг друга с первого взгляда и больше не расставались. Пятьдесят девять лет мы вместе и до сих пор счастливы. Эмиль – человек редкого ума и очень образованный. Он мог бы заскучать со мной. Но нет! У нас с ним только хорошие воспоминания. В молодости у меня были очень длинные волосы, светло-каштановые. Он сам всегда ими занимался: мыл, расчесывал. Слыханное ли дело, чтобы преподаватель латыни и греческого был еще и отменным парикмахером? В день нашей свадьбы он сделал мне сказочную прическу. Вот, взгляните на фотографию. Нам здесь по двадцать три года. Эмиль был таким красавцем! Да он и сейчас красив. А знаете, я ведь сохранила свое свадебное платье. Я даже надеваю его иногда. Хотела выйти в нем сегодня, но вы сочли бы это чудачеством. А у меня, мадам, тоже нет детей. Я об этом не жалею. К молодым жизнь сегодня так сурова. В наше время было легче. Мы родились с разницей в один месяц, он 15 декабря, я 15 января. К концу войны нам исполнилось пятнадцать. Какое счастье, что мы не были старше! Эмиль ушел бы на фронт и мог погибнуть. А я не смогла бы жить без него. Вы меня понимаете, не правда ли? Вы ведь тоже так долго прожили вместе.
