Мика Мюллюахо - Паника. Мужчины на грани нервного срыва
Лео. Спокойнее. Спокойнее. Сосредоточься на дыхании.
Макс. Я стараюсь.
Лео. Спокойно осмотрись вокруг себя. Привыкни к пространству. Ты же там не в первый раз.
Макс. Не в первый, но теперь-то дверь заперта!
Лео. Ну, хорошо, давай поступим так. Я буду тебя о чем-нибудь непринужденно спрашивать, а ты мне будешь отвечать.
Макс. Ага. Что-то мне уже поплохело.
Макс пытается выйти наружу. Лео запихивает Макса обратно.
Лео. Нет, нет… Давай обратно. Надо постараться. Давай покажи-ка мне местные достопримечательности.
Макс. Да какие уж тут достопримечательности… Дверь… раковина… полотенце… унитаз…
Лео. Превосходно. Расскажи об унитазе.
Макс. Об унитазе?
Лео. Да, да. Какой он?
Макс. Ну… Он такой немного старомодный. Я нашел его в секонд-хенде.
Лео. (вынужден быстро придумывать вопросы, чтобы Макс не успел занервничать) Так… так… так… А зачем ты его купил?
Макс. Он заворожил меня сразу. Он был такой старый, такой не современный. Мне страшно захотелось, чтобы он меня завораживал и дома. Я быстро представил, как здорово будет на нем сидеть… и тут же купил его.
Лео. Отлично. Продолжай. Все идет хорошо. А ты всегда был такой… паникер?
Макс. Послушай, Лео, давай договоримся так: вообще это слово на букву «п» больше не употреблять. Никогда. Ну, если уж ты так хочешь, чтобы я с тобой из запертой ванной разговаривал. Договорились?
Лео. Да, конечно. Я имел в виду, давно ли ты заметил, что тебе бывает страшно в темных, тесных помещениях?
Макс. Ты знаешь, скорее всего, да. Я, помню, в самом раннем детстве я сходил с ума от мысли о том, что мои родители умрут. И я останусь один в целом мире. Но больше всего на свете я боялся того, что меня родители где-нибудь оставят, забудут. Когда я стал взрослым, это чувство исчезло, но не полностью. Это чудовище все время крадется за моей спиной. Но я твердо решил с ним бороться. И я не хочу сдаваться.
Лео. А как ты его ощущаешь? Это чудовище… Эту панику… Ой, извини. Это чувство… которое нельзя называть.
Макс. Оно как бомба. Бомба до предела набита острыми, противоречивыми чувствами, нерешенными вопросами… Распирающие меня чувства постепенно накапливаются где-то там, в одном пыльном углу, и все это вместе шевелится, одним комком. И потом рано или поздно, неожиданно и всегда не вовремя, эта бомба взрывается. И обязательно в тесном пространстве. Эмоции вырываются наружу, потому что их уже слишком много, потому что они лишние, нерешенные. И вылезает наружу вся эта кошмарная путаница, клубок противоречий. Эта неразбериха порождает предчувствие смерти. Тут меня одолевает одышка, лицо немеет, почва как бы уходит из под ног и я улетаю…
Лео. Я тебя понимаю. Именно так я себя почувствовал, когда вечером в понедельник вошел в самолет. За долю секунды я вспотел с головы до ног. Очередь двигается в сторону рукава, который ведет в салон самолета. И самолет для меня — это уже не самолет, а огромная глотка, которая сейчас целиком меня проглотит. Дошел до рукава и повернул обратно, побежал на волю и только в такси я смог успокоиться.
Макс. Эта реакция организма на самом деле помогает нам выжить. Она заставляет нас двигаться. Мы в этот момент, наверное, испытываем чувства, схожие с теми, которые испытывали наши предки сотни лет назад, когда встречались лицом к лицу с медведем или волком. Только тогда они не могли спрятаться в такси. В принципе ведь это здоровое чувство. Именно оно и спасало их от неминуемой гибели, а нас — от чего-то еще, возможно, более страшного.
Лео. Ну… это как сказать.
Макс. Кто знает, что случилось бы с тобой в Берлине? Может быть, ты утонул бы там в пруду или попал под колеса?
Лео. У тебя так много разных интересных идей про твою па… ой, ну, ты понимаешь… Странно просто, что эту проблему ты для себя еще не решил.
Макс. Все, я выхожу.
Лео. Нет, подожди.
Макс. Тогда быстро спроси меня о чем-нибудь еще.
Лео. А где ты это полотенце купил?
Макс. Нет, давай что-нибудь более существенное.
Лео. Ну… Погоди… Погоди… Ты любишь Хейди?
Макс. Да, хороший вопрос… Довольно сложный, надо сказать. Не знаю… Может быть, на него легче ответить человеку, который знает нас со стороны.
Лео. (открывает дверь) Так любишь или нет? Этот вопрос, по-моему, не требует таких долгих размышлений. (резко захлопывает дверь)
Макс. Любил. Я любил ее — теперь я это точно знаю, после всего, что с нами было. Но сегодня я бы сказал, что этой любви было слишком много. Теперь ее уже не видно… К нашей любви прилипло так много лишнего, и сколько бы я не расчищал путь, все равно не смог бы теперь найти чистый источник. Это как отражение на дне моря. Когда ты теряешь связь с человеком, любовь… она просто испаряется. Или я все-таки чего-то не понимаю в жизни. Ты как бы проходишь долгий-долгий путь. А потом резко стукаешься в стену.
Лео. Вообще на самом деле довольно странный способ общения. Ты в телевизоре, а на самом деле — в ванной. А я здесь, в гостиной.
Макс. А это правда, что в современных лифтах есть такая система?
Лео. Фиг два. Сам только что придумал.
Макс. Так я и думал, Эдисон хренов!
Лео. А это правда, что мои взгляды на жизнь… ну… простоваты?
Макс. Нет… Перестань… Откуда мне знать? Точно такое же, как у всех у нас, старых хренов.
Лео. Мне сейчас так хорошо… Так спокойно… Как у тебя там?
Макс. Да… Странно даже… Мне почему-то тоже здесь стало уютно.
Сцена одиннадцатая
Джонни врывается в квартиру в возбужденном состоянии.
Джонни. Здорово, пацаны!
Лео. Привет.
Макс. Это что, Джонни пришел?
Лео. Да.
Макс. Привет. Как дела?
Джонни. Да ничего особенного. Программу закрыли.
Макс. Что?
Лео. Как это?
Джонни. Сам не пойму. Сказали, больше ее не будет. Вроде как нет больше денег. Всех уволили, как это обычно бывает.
Макс. Это что, из-за того монаха?
Джонни. Возможно, но я не уверен. Это в воздухе давно витало, если честно…
Лео. Ужасно все это гадко.
Джонни. Ага. Меня тошнит от этого продажного мира. Все тебя норовят обмануть, наебать. Черт возьми, жалко, что я сразу не просек. Ну, такова уж участь наша. У нас кто угодно может отнять все, чем ты жил. И поделом нам, заслужили! Мой монах сам решился на то, чтобы всё оставить этому миру. Теперь у него никто ничего не может отнять… Он гений нашего времени! Как жаль, что я так поздно его просек…
Макс. Лео, я выхожу. Мне что-то стало страшно.
Джонни. Так, так, хорошо, хорошо. Без паники. Помни, главное, без паники.
Дверь ванной комнаты резко открывается. Выходит Макс, тяжело дышит.
Макс. Черт тебя возьми, зачем опять о панике говорить? Хрен ли ты не понимаешь что ли? Я ведь забыть о ней пытаюсь!
Джонни. Ой, да брось ты… Поймите, вы, этот монах всё оставил. Он возвратил миру все его говно! Он дело сделал, поступок совершил, а не попусту всех грузил проблемами своими. А я только и делаю, что болтаю без умолку. Шут гороховый! Я просто сразу его не понял, не раскусил. А теперь, парни, я точно всё прозрел. Все стало так ясно. Вот эта одежда, которая на мне… Что я ношу? Даже она… она часть этого двуличного мира. Она же не моя, она принадлежит этой дерьмовой фирме, которую мы пиарили… Надо поскорей избавиться от этой пошлости. Отвратительно всё.
Джонни полностью раздевается.
Макс. Э-э-э, ты что вообще творишь?
Джонни. Я как рождественская елка для всех. Нет, я шарик на елке. Е-мое! Я сам себе омерзителен. Лео… Лео, друг, сожги эту шелуху.
Лео. Ты что, серьезно?
Джонни. Да, зажги большущий костер!
Макс. Ну ты хоть бы трусы себе оставил.
Джонни. Я не хочу, понимаешь? Я почувствовал дыхание свободы! Там на дворе жарится кожура капитализма. А давайте какую-нибудь музыку врубим!
Макс. Нет, только не это.
Звучит группа «Rammstein». Джонни танцует.
Джонни. Я свободен! Я могу делать все, что моей душе угодно. Новую программу. Приглашать в студию лошадь или что-нибудь такое же совершенно непотребное. Мертвеца, например. Никаких границ! Точно! Время совершать поступки!
