Триптих - Фриш Макс

Ксавер. Об этом, стало быть, вы помните?

Старик. Вы хотели меня о чем-то спросить.

Ксавер. Да.

Старик. О чем же?

Ксавер. Вы вдруг исчезли.

Старик. Я вдруг впервые почувствовал, что Катрин тошнит от меня. Разве об этом забудешь.

Пауза.

Ксавер. Так вы считали Катрин умной?

Старик. Вы именно это хотели спросить? (Смотрит на свою удочку.)

Ксавер. Господин Пролль, вы жили?

Старик. О да — иногда… А тут уже ничего не ждешь. В том-то и разница. Например, когда вы пришли в мою букинистическую лавку… я не знаю, чего вы от этого ожидали. Быть может, вы и сами не знали. Вам было любопытно, как поведет себя Катрин, как вы сами себя поведете. Все-таки вы чего-то ожидали в то утро, когда вошли в букинистическую лавку. Чуда или не чуда, или Бог весть чего. Чего-нибудь беспрерывно ждешь, пока жив, час за часом… Здесь уже нет ни ожидания, ни страха, ни будущего, потому-то все вместе взятое кажется таким ничтожным, когда кончается раз и навсегда. (Смотрит на Ксавера.) Катрин любила вас.

Молодой пастор подходит к Клошару.

Пастор. Летчик нашел своего ребенка!

Клошар. Аллилуйя.

Пастор. Почему вы не посмотрите туда?

Клошар. Я могу себе это представить.

Пастор. Смотрите туда.

Клошар оборачивается и смотрит.

Клошар. Как будто мама сняла их кинокамерой.

Пастор. Вы не рады?

Клошар. Вот ребенок бросает, а папа ловит, а теперь бросает папа, а ребенок ловит — нет, не ловит, но папа достает мяч и бросает снова, на сей раз ребенок ловит. И папа аплодирует. Теперь опять бросает ребенок. Но слишком низко, и папа вынужден нагнуться. В точности как было! Вот ребенок ловит, а теперь он бросает, а вот снова ловит папа. (Больше не смотрит в ту сторону.) Кодахром!

Пастор. Что вы сказали?

Клошар. Они не играют в мяч, господин пастор, они играли когда-то в прошлом, а то, что было, изменить невозможно, это и есть вечность.

Катрин в белом кресле-качалке и Йонас, который стоит, оглядываясь по сторонам.

Катрин. Куда ты хочешь идти, Йонас? Здесь ты ни с кем не познакомишься, кого ты уже не знаешь. С Бакуниным или как их там — с ними ты никогда не сведешь знакомства…

Йонас смотрит на Катрин.

Йонас. Это я уже видел во сне: местность, которая мне незнакома — точно такая же! — и кого я встречаю? — Катрин Шимански, и ты такая странная. Ты все знаешь. Я вообще не испытываю перед тобой страха. Впервые в жизни. Собственно, даже и говорить нечего. Я говорю, что я люблю тебя. Говорю, конечно, не впрямую, но ты понимаешь. О том, почему я не хотел, чтобы ты у меня жила, — ни слова. Мы просто здесь, и я вижу, как ты радуешься. Ты говоришь: нам нельзя прикасаться друг к другу! Но ты такая нежная, какой я тебя вовсе не помню… Сон был довольно длинный и сложный, и я знаю только, что вообще не боялся. Все совсем легко. Лишь когда проснулся, я снова вспомнил: ведь Катрин Шимански умерла. Год назад. Потому ты и сказала: нам нельзя прикасаться друг к другу.

Сосед с поперечной флейтой, в одной рубашке с подтяжками и в домашних тапочках, снова репетирует свою мелодию, пока не ошибается. Клошар, сидящий на земле поодаль от него, насвистывает ему правильную мелодию. Сосед смотрит на Клошара.

Клошар. Парень, у нас уйма времени.

Сосед с поперечной флейтой пробует сыграть еще раз.

Старик с удочкой в одиночестве, смотрит на удочку.

Молодой испанец из республиканской милиции заряжает тем временем свою вычищенную винтовку.

Старик. Так ты заряжал винтовку, Карлос, нашу английскую винтовку. Ты погиб у меня на глазах, в ноябре тридцать седьмого. Позднее я побывал в вашей деревне, на наших тамошних позициях, но от них не осталось и следа. У них сохранилась лишь одна твоя фотография, маленькая и совсем пожелтевшая: вот как ты сейчас здесь сидишь. (Смотрит на Молодого испанца.) Ты веришь в Сталина. (Снова смотрит на удочку.) Я пережил тебя на тридцать два года, но, несмотря на это, твои сестры все же меня узнали, твой младший брат, который тебя хоронил. Многих из вас расстреляли, когда у вас уже не было оружия. Другие погибли в плену, некоторые от пыток.

Йонас стоит в одиночестве.

Йонас. Революция грядет. Меньшинство сознает это, большинство подтверждает это своим страхом. Грядущая революция обессмертит нас, даже если мы до нее не доживем.

Клошар стоит в одиночестве.

Клошар. Моя память иссякла, роли моей жизни теперь играют другие, и постепенно мертвые становятся сами себе противны.

Молодой пастор, также в одиночестве.

Пастор. Придет свет, прежде нами невиданный, и рождение без плоти, другими, чем после нашего первого рождения, пребудем мы, потому что мы были, и без страха смерти пребудем мы, рожденные в вечности.

Катрин одна в белом кресле-качалке; рядом с ней чемодан, на котором лежит пальто, по другую сторону ваза с розами.

Катрин. Дедуля!

Старик вытаскивает удочку, на которой ничего нет, и снова ее забрасывает.

Вечность банальна. (Слышится птичий щебет.) Вот и снова апрель.

Роже

Франсина

Молодая пара (без слов)

Прохожие (без слов)

Продавец газет

Жандарм

Клошар (без слов)

Мраморная скамья в городском парке, рядом зеленая металлическая урна для мусора, больше ничего не видно. Ночь. На скамье Франсина и Роже в лучах дуговой лампы.

Роже. Франсина, скажи что-нибудь!

Она молчит.

Перед нами, прямо, черный ренессанс, решетка парка, я не забыл: наконечники решетки позолочены. Я даже готов держать пари: это была скамейка из чугуна и дерева. И вдали светофор: тишина при красном свете, грохот при зеленом… (Закуривает сигарету.) Да, Франсина, здесь это было.

Вдали шум транспорта, затем тишина. Светофор, которого не видно, переключается каждые пятьдесят секунд. Очевидно, это пересечение большой улицы с маленькой; в одном направлении оживленное движение, слышен шум множества автомашин, трогающихся с места при зеленом свете, а иногда и рев автобуса, в другом направлении лишь отдельные машины, то есть шум не одинаков: он то длится дольше (до семи секунд), то — через пятьдесят секунд, — лишь непродолжительно.

Франсина. Не надо меня провожать, Роже.

Роже. Так ты говорила.

Франсина. Иногда я тебя ненавижу, Роже, но никогда не забуду, Роже, что когда-то очень тебя любила.

Роже. Так ты говорила.

Франсина. Нам не надо было жить вместе. (Пауза.) В это время поезда вообще не ходят. Что тебе нужно на вокзале в это время? Не понимаю, почему ты не пойдешь в гостиницу и не отдохнешь до прихода поезда.

Роже. Так ты говорила… (Курит.)…и я счел, что будет правильно пойти с тобой не в гостиницу, а на вокзал. И потом мы уже не виделись. (Раздавливает сигарету ногой.) Твоя семья видит во мне, так сказать, твоего убийцу. До меня доходили всякие слухи. Другие не заходят так далеко. Просто они, наши друзья, считают, что должны стать на чью-то сторону. Кто уважает Франсину, должен меня проклясть. Иногда оно меня смешило, их молчание, стоило мне произнести твое имя. Что им известно о нашей истории, я так и не узнал. Да, у них есть чувство такта, у большинства. Мне пришлось отказаться от некоторых знакомств. Наверное, ты попросила о том, чтобы мое имя больше не упоминалось в твоем присутствии…

Она достает себе сигарету.

Сегодня перед обедом, сразу после моего приезда, я встретил мадам Тэйер или как там ее зовут, твою подругу. Ее просто не узнать, сущее привидение. Что я тут делаю в Париже? И так она на меня при этом посмотрела! Как будто Париж для меня вечно запретная зона! (Подает ей зажигалку, она прикуривает.) Мой отец… не знаю, во что он верил на протяжении восьмидесяти лет… он не был мистиком, видит Бог, но всегда знал, что на сей счет скажет моя мать-покойница. Когда он продал дом, покойница это, несомненно, благословила. Ей незачем было знать, что он запутался в грязном деле, она была женщина благоразумная и всегда принимала сторону отца. Удобная покойница. И когда мы, сыновья, не соглашались с ним, она его оправдывала. Он был алкоголик. И наверняка она, покойница, даже читала газету, его газету, разумеется. Длинноволосые, которых она уже не застала, для него были нож острый. Когда он изменил свои политические взгляды, потому что они стали невыгодными, и вышел из партии, она, покойница, вышла тоже. Без сомнения. Я презирал его, мне было противно его обращение с покойницей…