Фридрих Дюрренматт - Собрание сочинений в пяти томах. Том 4. Пьесы и радиопьесы
Маннергейм. Я тоже так думаю, ваше превосходительство.
Вуд. Итак, бомбы сброшены. Скоро они начнут падать и на Землю. Хорошо, что у меня есть противоатомное убежище. Положено по должности. Да и отпуск министру иностранных дел полагается даже во время войны. К сожалению, от рыбалки придется отказаться. Буду читать классиков. Лучше всего — Томаса Стернза Элиота. Он так славно меня успокаивает. Нет ничего вреднее увлекательного чтения.
Маннергейм. Золотые слова, ваше превосходительство.
Страницкий и Национальный герой
Голоса
Диктор
Министр внутренних дел
Страницкий
Господин с окладистой бородой
Корбмахер
Антон
Мария
Разносчик газет
Флейшер
Зевейн
Продавец памятных значков
Полицейский
Главный редактор Доннер
Национальный герой
Вайтблейк
Фрейлейн Луиза
Бас
Голос сзади и другие голоса
Диктор. Эта история — про болезнь Национального героя Бальдура фон Меве, которого знает и о котором говорит весь мир, и про одного инвалида, которого никто не знает. Болезнь Национального героя вызвала сенсацию.
Министр внутренних дел. Эта болезнь коварна.
Диктор. Как выразился в своем выступлении министр внутренних дел.
Министр внутренних дел. Но наш Национальный герой может быть уверен…
Диктор. Как добавил министр.
Министр внутренних дел. …что в этом тяжком испытании с ним любовь и почитание всей нации.
Диктор. Напротив, случай инвалида.
Страницкий (скромно). Страницкого.
Диктор. Страницкого — лишь один из многих. Конечно, этот случай достоин сожаления, однако времена были нелегкие и мы все достаточно пережили. История начинается в восточных кварталах нашей столицы, вблизи парфюмерной фабрики Губера и трикотажного концерна «Диана и К°», на верхних этажах доходного дома, неоднократно испытавшего на себе мучительные потрясения эпохи, но чудесным образом устоявшего. Мы находимся в комнате четырнадцатой, на шестом этаже, под самой крышей. Полшестого утра. В доме повсюду шум. Отчетливый запах отхожих мест. В соседний номер, пятнадцатый, только что вернулся господин с окладистой бородой, который всегда навеселе и чей род занятий никому не известен.
Господин с окладистой бородой (во все горло).
Луиза очень хороша,
Ох, хороша — и ша!
Диктор. В это время другой соседний номер, тринадцатый, покидает, и не одна, фрейлейн Мюллер, Луиза Мюллер, чей род занятий, напротив, всем известен, — но умолчим об этом. Повсюду детский крик.
Слышен детский крик.
Этажом ниже радио играет траурный марш Шопена.
Слышен траурный марш.
А прямо под четырнадцатой комнатой, у Корбмахеров, как каждое утро в это время, происходит ссора.
Корбмахер. Крыса! Потаскуха!
Слышен звон бьющейся посуды.
Диктор. Наверху же, в комнате четырнадцатой, наполненной всеми этими звуками — детским криком, пьяным пением и траурным маршем, а вдобавок храпом огромного человека в изрядно поношенной одежде, расположившегося на ночлег на дырявом матрасе, — как раз напротив него на таком же матрасе лежит инвалид…
Страницкий (скромно). Страницкий.
Диктор. Страницкий, кое-как прикрытый старой шинелью, и, бледный от волнения, пробегает глазами строчки газеты.
Страницкий. Я так взволнован, прямо газета падает из рук! Печальная весть о нашем Национальном герое Бальдуре фон Меве! Как это здорово, что вчера, возвращаясь домой после тарелки супа, я углядел на обочине тротуара газету. Антон, сказал я своему бравому матросу, который всегда толкает мою тележку по улицам столицы и, как ребенка, поднимает меня на пятый этаж и которому в этой окаянной сделке я одалживаю свои глаза в обмен на его ноги, — эй, Антон, сказал я, там лежит газета. Согни-ка два метра десять, на которые ты вымахал, пошарь немного левее, и она будет наша. Я бы хотел взглянуть утром — в полшестого уже светло, а ты все еще храпишь, — что принесла нам нового мировая история взамен твоих глаз и моих ног. И вот когда с пением бородача и потасовкой у Корбмахеров наступило утро и я раскрыл газету, то тут же прочел сообщение. Здесь, прямо на первой странице, большими буквами! Эй, Антон, просыпайся!
Антон. Что такое?
Страницкий. Сенсация, Антон. Шанс!
Антон. Какая сенсация? Что за шанс? Сенсации у меня бывают теперь только во сне! Там я плаваю на глубине в пятьдесят футов в своем водолазном костюме — том самом, которому пришла крышка, когда «Глория» взлетела на воздух, а вместе с ней полетели в небесную синеву и мои глаза, голубые, как морская вода. Я как раз висел на каких-то обломках, прибитых волнами к коралловому рифу, окруженный каракатицами с метровыми извивающимися щупальцами, — и тут-то ты влез со своим дурацким «Эй, Антон, просыпайся!». Вот это и был шанс, Страницкий, — золото, сиявшее мне, пока я спал, из расползшихся кошельков между морскими звездами и медузами.
Страницкий. Ты просыпаешься, а золото-то тю-тю? Плевать мне на твои сны! Я могу предложить тебе реальный шанс, который составит наше счастье, а заодно и счастье всего мира. Слышишь траурный марш?
Слышен траурный марш Шопена.
Антон. А, понимаю! Это играют по радио всегда, когда умирает кто-нибудь важный.
Страницкий. Нет, случилось событие куда более значительное. Меве заболел проказой.
Антон. Меве.
Страницкий. Наш Национальный герой.
Антон. Как же это он умудрился подцепить проказу в наших краях?
Страницкий. Он же ездил в Абиссинию, где должен был продемонстрировать свое сочувствие социальному положению населения. Но перестарался — зашел в какую-то хижину, по обычаю этой страны босиком, и заразился.
Антон. Где она у него?
Страницкий. На большом пальце левой ноги.
Антон. А при чем здесь наш шанс?
Страницкий. Мысль, Антон, совсем простая: все беды происходят от того, что нам, инвалидам, затыкают рот.
Антон. Я и не хочу ничего говорить.
Страницкий. Потому что ты сразу засыпаешь и тебе снятся твои каракатицы. А я, Антон, сплю плохо, я деятельный человек, лежу и размышляю о нашем ничтожестве. В том-то и дело, что мы ничто. Нас не слушают — и это причина всех бед. Но теперь все не так. Теперь с нами Меве. У него проказа, а мы инвалиды. Теперь он нас поймет. Пойдем к Меве. В газете написано, что он лежит в Вифлеемской клинике.
Антон. И что мы там будем делать?
Страницкий. Меве и мы должны образовать правительство.
Антон. Правительство?
Страницкий. Мы будем министрами.
Антон. Министрами?
Страницкий. А кем же еще? Я был футболистом, а ты — водолазом. Но разве могу я играть в футбол без ног, а ты — нырять, когда у тебя нет глаз? Пусть теперь этим займутся здоровые. А чтоб управлять, не так уж нужны здоровые члены.
Антон (смеется). Национальный герой, бесспорно, тебя поймет.
Страницкий. Проказа открыла ему глаза на наше положение. Такая болезнь просветляет.
Антон (осторожно). И когда же ты собираешься пойти к нему?
Страницкий. Сегодня же.
Антон. Чепуха, Страницкий, какая чепуха! Одна из твоих идиотских выдумок.
Страницкий. Теперь наконец наверху должны оказаться те, кто испытал мировую историю на собственной шкуре. А это как раз мы!
Антон. Но ведь мы же совсем не умеем править!
Страницкий. Что значит — мы, Антон? Главное, что я умею. Ты думаешь, что я делал ночами, пока ты храпел? Я набрасывал программу правительства, проводил социальные реформы, ты еще удивишься какие, произносил речи, а когда под утро я засыпал, то снились мне, в отличие от тебя, не какие-нибудь бесполезные пустяки. Мне снились практические сны. Я разъезжал по конференциям. Дай мне только попробовать. Я знаю, как нужно использовать шанс. Когда я забил три гола испанцам…
Женский голос. Господин Страницкий, господин Антон!
Страницкий. «Господин Страницкий! Господин Антон!» Слышишь? Это фрейлейн Мария из девятнадцатой комнаты.
Мария. Доброе утро, господин Страницкий. Доброе утро, господин Антон.
