Людмила Бояджиева - Изображая Обломова
Тощий: — Ну ты и гад… А я с тобой… Думал, ты человек…
Длинный: — Так я не на тебя конкретно качу, я для примера…
Тощий: — Уж тогда, для примера, и про других вспомни. Про спасателей, что тебя, жопу, из завала обгорелого вытащили. Один до сих пор в больнице из–за твоей дури парится. А моего дядь Сеню Лапочкина, что нас, сопляков по дереву работать учил, кружева вырезать, не забыл? Как тебя из–под статьи вытащил и ремесло в руки дал. Ты про врачей, про ученых, что за копейки мозги ломают, слышал?… Да хоть про обычного булочника иди библиотекаря вспомни! И что? Что скажешь? Я, знаешь, когда плакал по–настоящему? Танька в клуб затащила, а там весь зал — слепые. На сцене хор пожарных «Вечерний звон» поет. Старые уже мужики, пенсионеры и видно же, что душой, ну всем лучшим, что у них есть, поют. А те в зале, прям к креслам присохли — забалдели и по щекам слезы. Что–то такое между нами происходило, я объяснить не могу… У меня самого в глаза защипало — мокрые! А про кровь, про кровь вспомни! А?
Длинный: — Там другое дело… Если взрыв и жертвы и кровь нужна…
Тощий: — А не другое! То самое! С утра длиннющая очередь в донорский пункт выстроилась. Не за бабками, не за жрачкой. Свою кровь для незнакомых людей отдать! И мы с тобой как миленькие стояли. И знаешь, именно тогда я себя почти совсем настоящим почувствовал. Без всей этой байды… Шел потом по улице, на прохожих смотрел, как на родных. Человеческие же лица!.. У меня мамка зубной врач в районной поликлинике. Сеструха в булочной хлеб выпекает. Ты хоть утром теплый хлеб нюхал?
А вот эти актеры, ночью сидят, в образы вживаются, они что, на мерсах ездят? Виллы в Малибу имеют?
Все испуганно: — Не ездим! Не имеем! От искусства денег никогда не было!
Подходит Путник в мятой шляпе, романтического вида и непонятной социальной принадлежности.
Путник: — Художник должен быть свободен от денежного мешка и капитала!..И заблуждаться по этому поводу может только продажная проститутка! Вот (кладет на стол тома) Избранные труды здесь подробнейшим образом изложено. (снимает шляпу и становится узнаваем) Путник я. Провожу время в путешествиях.
Пушкин: — (Путнику) Присаживайтесь, дружище! Вина нам, вина!
Гончаров: — Это уж вряд ли. Чернил с пером еле допросился.
(На столе появляется вино, бокалы. Пушкин разливает)
Тощий: — Я этого мужика точно где–то видел… На три щелбана спорю!
Длинный: — Да он там, на площади стоит. (изображает позу памятника Ленину)
Путник: — Позвольте не оглашать мое имя — из соображений конспирации (пугливо оглядывается) Ходят здесь всякие извращенцы…Изменники. Осторожность и еще раз осторожность!
Длинный (разочарованно): — Как я понял, мужики, путевка на Гавайи вас не интересует. И правильно — черт с ними, с Гавайями! Здесь оно лучше — бутылка красного на четыре рыла и никакой закуси. (Тощему) — Говорил, надо было в кафе остаться, там клиентура погуще.
Путник: — Я бы отъехал подальше, да вот привязан! Ходит за мной этот кривоногенький бонапартик и давит, давит…Совесть, видите ли, его мучит. Куда хватил — совесть! Революцию чистыми руками не делают, товарищи! Никогда! Очень плохо, если кто–то этого еще не понял! А этот святошу из себя строит! В одной гимназии тут учились, оба юристы, оба пошли в революцию… и какие идеи были…(Видит подходящего к компании мужчину) Тфу! Будь он не ладен — как ищейка прилип. Извольте видеть: — Александр Федорович Керенский!
Пушкин: — «Везде со мной — мой Черный человек».
Керенский: — Это еще вопрос, кто за кем ходит и кого за что совесть мучит. И мальчики кровавые в глазах покоя не дают….
Тощий: — Я понял: — Ленин, это кто с броневика выступал, а Керенский бежал в женском платье из Зимнего. Они там революцию делали. И чего–то не поделили.
Керенский (устало): — Не в женском, в солдатском… И это все? Все, что осталось?
Длинный: — Ну почему? Живем вот, травку жуем. Чао, ханурики! (уходят)
Керенский (в след): — Ради вас, потомков великое дело задумали, по крови шли… По колено…по уши…
Длинный (обернувшись): — Если по уши, то это в дерьме.
Карамзин: — Извините господа, если невпопад заметку сделаю. У меня привычка сия неистребима — за историей Российской следить. Хоть оттуда, хоть отсюда. И следует признать неопровержимый факт: два человека определили ход мирового развития в 1917 году, Керенский стоял у начала переворота, а Ульянов — Ленин — довел дело до, так сказать, логического завершения!
Подходит Бабка с мешком, в котором гремят пустые банки от пива.
Бабка: — Уморилась… Можно, сынки, с вами маленько посижу…Выпить то что, не прихватили? (садиться к столу)
Путник: — Поганой метлой прогнал этого пустобреха и фразера со сцены мировой революции! А надо было — расстрелять! Причем гораздо раньше.
Керенский: — Именно — расстрелы — ваша метода. Явили своим правлением весь ужас и насилие полного произвола! (указывает на Карамзина) Вон — история не дремлет! (Путнику) Седьмого ноября на вашу бронзовую фигуру народ воззвание повесил — щиток на грудь с надписью: «Государственный преступник». И это — приговор веков!
Бабка: — Не, это наши активисты. Организация у нас — «Народная воля». Работаем без отказов по заявкам. Платят только копейки.
Ленин(Керенскому) — Это потому, что вам памятников не ставили! А море красных знамен у подножия монументу не заметили?
Бабка: — Это тоже наши. У кого знамя свое — по двести ре за выход может накапать. Ох, тяжело на пенсию… у меня кошек — 17 голов и все жрать просят. Вот и подрабатываю ночами.
Керенский (к собравшимся): — Господа! И этот кровавый маньяк рассуждает о «выигранном деле»! Я боролся на приделе человеческих сил, да нет — за их приделом — отстаивал демократический путь развития России. А господам большевикам нужна была диктатура! Диктатура пролетариата! Тюрем, расстрелов и подавления всяческих свобод! Знаете, как называл господин Ульянов демократическое общество? «Плутократией», созданной для обмана масс.
Карамзин: — Довольно слов. Их было слишком много. Александр Федорович Керенский — самый юный, самый пылкий из членов Временного правительства. А какая была ораторская мощь, какая энергия, убежденность… какая популярность у народа! Женщины кидали ему вслед Апостолу Мира кольца и драгоценности, солдаты посылали приветы с фронта и свои боевые награды, журнал «Герой дня» вышел с портретом Керенского на обложке. Он должен мог бы стать президентом.
Путник: — А в Мавзолее лежу я. А не он!
Бабка к Пушкину (она перебирала банки в мешке) — Слышь, Пушкин, вон как тебе здоровый образ жизни на пользу пошел. Посвежел прям весь. Только шерсть с личика сбрей, на приличного человека будешь похож. А то как фокстерьер какой–то.
Пушкин: — Ты, бабуля, вылитая няня моя, Арина Родионовна — Аришка…Она то же, бывало… Сбрей, да сбрей!
Бабка (передавая ему мешок) — уж помоги старой, разомни банки — их только смятыми принимают. Ногой прямо, первый раз что ли. Ставь и в рыло ей каблуком!
Керенский: — В 1918, когда стало очевидно, что беспощадный террор победил, я уехал во Францию. Каждое утро выходил в сад и говорил речь. Сам перед собой. Ходил среди клумб и оправдывался. Много, много жестокости было и по моей воле и с моего попустительства. Борьба за власть — опьяняющий яд.
Путник: — Вот! Вот ваше истинное лицо — признали ошибки! Фразер и властолюбивый тиран!
Пушкин (с треском раздавил банку, все дернулись) — Получилось!
Керенский: — Я жил долго, у меня хватило время, что бы признать вину… И вот что я вам скажу: никто не остается безнаказанным, за все придется платить. Никому не сойдет с рук макиавеллиевская политика! (Путнику) Вы учили нас, что политика и мораль — различные вещи и что все, что считается неэтичным и преступным в жизни отдельной личности, допустимо и даже необходимо для блага и мощи государства…Это ваша мораль, предатель отечества!
