Алекс Тарн - Дядя Веня
Пауза.
Я пригласил вас, чтобы поделиться с вами некоторыми своими соображениями по поводу нашего общего, так сказать, устройства. Разделю это на две части — идейную и практическую. Если в первой я, по мнению многих, достаточно силен, то во второй, житейской, смыслю мало, а потому особенно попрошу вас, Мария Борисовна, тебя, Веня, вас, доктор, а также облеченную местным опытом молодежь, помочь мне хорошим деловым советом.
Пауза.
Начну с того, что я чувствую себя весьма неловко здесь, на этом месте, где мы с вами сейчас находимся. Отчего, вы спросите? Видите ли, всю жизнь я активно боролся за права человека в широком смысле этого слова. В тоталитарной России мы шли в тюрьмы и лагеря за демократические ценности, за свободу, равенство, за либеральное общество западного типа…
Войницкий (прерывает его). Нельзя ли короче, Склифософский? Я ведь так, чего доброго, на работу опоздаю. Кроме того, насколько я помню, тебя лично тюрьмы и лагеря миновали. Если, конечно, не считать однократного попадания в районный медвытрезвитель.
Мария Борисовна. Веня! Как тебе не совестно!
Войницкий. Ладно, ладно, молчу.
Серебряков (склонив голову, пережидает, пока аудитория успокоится). Итак, как я уже отметил, мы шли в тюрьмы и лагеря за демократические ценности, за свободу, равенство, за либеральное общество. Некоторые из нас заплатили за это своей жизнью. (с вызывающим видом оглядывает комнату; все молчат) И я, один из немногих уцелевших представителей этого героического авангарда, я, Александр Серебряков, спрашиваю себя сейчас: чиста ли моя совесть? Не предаю ли я память своих погибших товарищей? Не помогаю ли я топтать те великие нетленные идеалы мира и демократии, во имя которых сложили они свои светлые головы? Увы…
Астров. Ничего не понимаю. Кто-нибудь потом мне переведет — о чем тут идет речь?
Серебряков. О вас, молодой человек, о вас в том числе. Что вы на меня так смотрите? Знаете ли вы, какой жгучий стыд за свою страну охватывал меня в Европе всякий раз, когда мои старые друзья по борьбе из Германии, Франции, Италии задавали мне недоуменные вопросы о бесчеловечной политике Израиля по отношению к палестинцам? Об оккупации? О разрушении домов? Об убийствах ни в чем не повинных людей? Об узаконенном расизме сионистского государства? Неужели вас всех это нисколько не беспокоит?
Пауза.
Нет? Тогда мне с вами не по пути. Серебряков никогда не был в одной лодке с фашистами.
Астров. О! Наконец-то знакомое слово. Теперь я, слава Богу, начинаю что-то понимать.
Мария Борисовна (в замешательстве). Александр, ты говоришь ужасные вещи. Не может быть, чтобы ты считал меня фашисткой. У меня вся семья — тридцать семь душ закопаны немцами в местечке Крупки… Да я ж тебе рассказывала. Как ты можешь?
Серебряков. Конечно нет, дорогая Мария Борисовна. Кто ж вас в подобном заподозрит? Это я так, увлекся, в полемическом, так сказать, задоре. Вместе с тем, нет сомнения, что сам факт проживания на оккупированных землях ставит вас в весьма двусмысленное положение. Не так ли?
Пауза.
Именно эту двусмысленность я и предлагаю исправить. (потирает руки) Здесь я вынужден перейти к практической части своей речи. Увы! Не силен, но надо… Итак.
Я предлагаю продать этот дом, разделить деньги, вложить их в акции и переехать на съемное жилье где-нибудь в Тель-Авиве.
Соня. Что? Как это?
Телегин. Эге… А папанька-то не прост…
Серебряков (бодро). Таким образом мы, во-первых, станем жить в согласии с собственной совестью, а во-вторых, решим некоторые финансовые проблемы.
Войницкий. Погоди, погоди… Я, наверное, плохо расслышал. Ты что-то такое сказал… повтори.
Серебряков. Мы станем жить в согласии с собственной совестью.
Войницкий. Нет, нет… другое, раньше… продать этот дом…
Серебряков. Продать этот дом, разделить деньги…
Войницкий (прерывает его). Вот! Это! И как же ты предлагаешь их разделить?
Серебряков. Ну как… Веня, милый, не ставь меня в тупик. Ты же знаешь, что в этих делах я ни бум-бум… Но в принципе, я так полагаю, что надо разделить на три части: ты с Марией Борисовной, Соня и я. Разве не так?
Войницкий (Астрову, спокойно). Миша, иди сюда. (обнимает его за плечи, указывает на Серебрякова) Посмотри на эту мразь.
Мария Борисовна. Веня!
Войницкий (кричит). Молчать! Всем — молчать! (Астрову, спокойно) Посмотри, Мишенька, на эту мразь. Точно так же он в Москве торговал видиками и шубами из западных посылок.
Серебряков. Ну это уж слишком. Я не намерен выслушивать эти оскорбления. (пытается встать)
Войницкий (кричит). Сидеть, сволочь! Сидеть! (выхватывает пистолет) Сейчас, падла рваная, ты будешь сидеть и слушать, понял? Иначе я пристрелю тебя на месте, клянусь Богом!
Пауза.
Ты — мелкий пакостник, ничтожество, дешевка, непостижимой шуткою небес годами дуривший мозги мне и таким как я. Ты — гнусный мошенник, красиво рассуждающий о чистой совести, свободе, правах человека и прочих веселеньких штучках в глянцевой упаковке.
(Астрову) Обрати внимание, Миша, он и сегодня начал с высоких материй. Я уже тогда, зная его, подумал: не может быть, чтобы этим все ограничилось. Наверняка ведь в конце выяснится какой-нибудь шкурный интересик. И ведь точно, так в итоге и случилось — деньги. Денег ему надо, братцы, денег. Все так просто. Деньги, бабки, марки, еро, баксы, пенензы, печи-мечи… Не так ли, уважаемый защитник прав человека? Это — твой бог, в этом твоя главная общечеловеческая ценность!
Господи! Отчего ты поразил меня слепотою тогда, двадцать лет тому назад? Отчего я вижу это с такой ясностью только теперь? (плюет на пол) Тьфу, погань! Грязь!
(Серебрякову) Делай что хочешь, паскуда — продавай, покупай, сутенерствуй… но чтобы твоя геморройная задница тут, на моих стульях, не сидела. Забирай ее отсюда как можно скорее и как можно дальше. Видеть не могу рожу твою благостную… (подходит к Серебрякову вплотную)
А может, сделать таки добро роду людскому, да пристрелить тебя прямо сейчас к чертовой матери? (поднимает пистолет)
Телегин (хватает Войницкого за плечи, оттаскивает в сторону). Ну-ну… Вот этого нам совсем не надо… Не надо… Не стоит того, Вениамин Михайлович, отставить. Ну вот и все. (отпускает Войницкого)
Войницкий (вкладывает оружие в кобуру). И впрямь не стоит, Илюша… Тьфу, пакость! Мерзость… (смотрит на часы) Еще на смену опоздаю из-за подонка этого… Тьфу! (уходит)
Пауза.
Серебряков (разводит руками). Да… Да… Не знаю, как у вас у всех, а у меня так просто слов нет. Нет, но вы сами все видели. Он даже угрожал мне заряженным пистолетом. Видели?
Телегин. Я — не видел.
Серебряков. Какая непристойная истерика… Мария Борисовна, его определенно надо показать психиатру. Он просто опасен для общества. Вооружен и опасен…
Мария Борисовна. Господи, как неловко-то… Вы уж извините его, Александр. Я в самом деле не понимаю — что это на него нашло? Вы же знаете, как он вас уважает.
Серебряков (не слушая). И, главное, — за что? Столько агрессии, столько ненависти, причем — ничем не спровоцированной… За что? Соня, может быть, ты что-нибудь понимаешь?
Соня (неохотно). Видишь ли, папа, вопрос продажи дома не так прост, как тебе, наверное, кажется.
Серебряков. Возможно. Я и не говорил, что это просто. Ты вспомни, я ведь сразу сказал, что мало понимаю в практических делах.
Пауза.
Ну что ты молчишь, объясни мне, наконец — что же в этом такого?
Соня. Ладно, если ты так настаиваешь. Двенадцать лет тому назад этот дом стоил 95 тысяч долларов. Он был куплен на три льготные ссуды — твою с мамой, дяди Венину и бабушкину.
Серебряков. Ах, Соня, неужели это так существенно? Мне эти детали ни о чем не говорят.
Соня. Нет, подожди. Это важно. Ты тогда почти сразу уехал, мама болела, так что дядя Веня выплачивал все три ссуды практически в одиночку. Уж если говорить о чистой совести, то надо принять во внимание и эту несущественную деталь.
Серебряков. На что ты намекаешь?
Соня. Ни на что я не намекаю. Если ты такой непонятливый, то я скажу прямо: этот дом — Венин и только Венин. Ты тут особо не при чем. Так — достаточно ясно?
