Славомир Мрожек - Хочу быть лошадью: Сатирические рассказы и пьесы
Панна Стася, еще раз.
Я знал одного режиссера. Способный был. Поверишь ли, что у меня уже ревматизм? От воды. Стихии могут причинить нам много зла, при желании.
Очень люблю лесонасаждения. Каждый праздник леса — мой праздник. Лес — это здоровье и молоко.
Панна Стася — как можно полнее.
Я, братец, никогда не страдал. Вообще иногда вертится какой-нибудь шакал. Такому руки не подам. В сущности, мы можем радоваться, поскольку у нас есть чему. Лысеешь? Я тоже лысею.
«Все прошло, поредел мой волос. Конь издох, опустел наш двор». Это из Есенина. В этом что-то есть, как сказал некто, указывая на гроб, в котором лежал его отец.
Панна Стася…
Фон эпохи
Я поселился на улице, которая уже несколько десятилетий была одной из главных артерий города. Потолок в комнате был высокий, два окна в бельэтаже высокие и узкие, как бойницы, двери тоже чрезмерно длинные, а ручки грязно-желтые с украшениями. В комнате было серо, полумрак, так и не побежденный дневным светом, — в полдень он отступал немного к углам и к высокому потолку и бессовестно вылезал обратно сразу же после полудня. Окна показывали только ряд окон напротив, таких же подслеповатых, поскольку в их глубине царил такой же полумрак. Над подоконником плыли головные уборы прохожих, как будто где-то затонул город и теперь течение непрерывно несет оставшиеся на поверхности после утопленников дамские и мужские шляпы. Неумолчный шелест шагов, проникающий сквозь стены, тоже производил впечатление, невольно заставляющее думать о реке.
Однажды на поверхности течения я заметил шляпу, не похожую на другие — черный котелок. Котелок проплыл и исчез, а поток продолжал течь. Минуту спустя кто-то позвонил в дверь, я открыл и обнаружил котелок на голове старого господина, который вытирал ноги, хотя уже целую неделю была сушь и перед дверями коврика не было. Старик приподнял свой котелок и спросил, можно ли войти.
Войдя, он огляделся и, вынимая из кармана сложенную вдоль газету, сказал:
— Я принес решение.
— Какое?
Он протянул мне газету. Она была такого цвета, какой приобретают старые кости домино. Газета была напечатана старомодным шрифтом, буквы на тонких и высоких ножках, их основания и головки обозначены мелкими точками. Мне бросилась в глаза дата заметки: «6 июня 1906 года. За последнюю неделю в Баден-Бадене…»
— Ребус, — сказал он, видя, что я не понимаю, в чем дело.
На другой стороне был ребус. Рядом было старательно написанное химическим слюненым карандашом решение.
— Вижу.
— Решен весь.
— Да.
— Я принес его в редакцию согласно адресу. Решил принести сам. Но, кажется, здесь уже не редакция, — добавил он, разглядывая мебель.
— Да, действительно. Теперь здесь частная квартира.
— Жаль. Я все решил. А где теперь помещается редакция?
Я пожал плечами.
— Когда я въезжал, здесь тоже была частная квартира.
— А до этого?
— Не знаю. Кажется, и до этого тоже.
— Очень жаль. Я сам все решил.
— Может быть, здесь когда-нибудь и была редакция, но давно, — сказал я с раздражением.
Он кивнул головой.
— Да, пятьдесят лет тому назад.
Этот полуинтеллигент начал выводить меня из терпения.
— Ну что вы пристали со своим ребусом! Вы же знаете, что с того времени многое изменилось!
— Что поделаешь, я не профессор. Я сам до всего дошел, — сказал он обидевшись.
С минуту мы молчали, потом я прочитал название его газеты. Я вскипел.
— Разве вы не знаете, что ваша газета была органом, проводящим коварную монархическую политику разделения национальных меньшинств?
— Это было в воскресенье. К нам пришел дядя, и в кармане у него была эта газета. Мы сидели в саду, потому что было жарко. Отец и дядя сказали, что будут играть в карты. Я хотел играть с ними, но отец мне не позволил, сказал, что я еще мал, когда вырасту, тогда и буду играть. Потом они сняли пиджаки и остались в жилетках. Они начали играть, а я вытащил эту газету из кармана, потому что пиджак дяди висел на суку черешни. Так я начал решать этот ребус.
— И только теперь кончили?.. — осведомился я язвительно.
— Это было очень трудно, сударь. Вот вы знаете, что такое «адекватный»? А там было и похуже.
— Позвольте, а первая мировая война?
— Меня не взяли.
— Вы какой-то смешной! Такой поворот, такой колоссальный скачок, Веймарская республика, плебесциты…
— Вы думаете, что это так просто. Мы в девятьсот десятом не очень-то знали, что такое цеппелин. Не шибко. Только когда у меня получилось «велосипед» и «зелень», вы знаете, иначе говоря — растение, — только после этого меня осенило.
— Ну, вы меня просто бесите! Кризис в двадцать девятом… а вы все с этим ребусом?..
— Может, я не очень способный, или, может, вы думаете, что у меня было очень много времени? Но ведь я должен был работать и решал его главным образом вечерами.
— А Гитлер вас не коснулся? А Испания? Что вы делали тогда?
— Но я же вам говорю, что все это я решал сам. Было много иностранных слов.
— Вы Соломон, — издевался я холодно. — Вы, наверное, и во время второй мировой войны над этим сидели? Вы Эйнштейн, но атомную бомбу не придумали. Не сумели!
— Я над ней не работал. Вы думаете, старому человеку все это так легко? Все, что я знал в школе, все забылось, и заботы уже другие. Но могу сказать, что я не отступил.
Я смеялся громко, издевательски. Он спохватился, встал и сказал:
— Не смейтесь, пожалуйста, не я выдумал бомбу, но что поделаешь? В девятьсот четырнадцатом меня забраковали, но все равно мне попало рикошетом в голову, только значительно раньше, в Чарногуже. Вы смеетесь, но человеческую мысль надо уважать, сударь. Вот он — ребус. Мысль человеческая не погибла.
В ящике
Сегодня утром, когда я выдвинул средний ящик стола, чтобы взять очки, я увидел, что в нем живут маленькие люди. Между футляром для очков и конвертом с фотографиями стояла крошечная, но очень милая молодая пара. Он — величиной в половину моей ладони, улыбающийся, с ясными глазами, она — с мой безымянный палец, изящная и золотая. Ее волосы, напоминающие блестящую стружку, были сзади собраны и спускались на плечи. Они смотрели друг другу в глаза, и в ту минуту, когда я выдвинул ящик, испуганно повернули головы в мою сторону и должны были высоко их поднять, чтобы взглянуть на меня. Я был для них большим, как бог, и могучим. Я улыбнулся, и моя улыбка должна была явиться для них чем-то вроде смены погоды на небе. Взявшись за руки, они приблизились на несколько сантиметров к моей грудной клетке, закрытой синим шерстяным свитером, в который упирался выдвинутый ящик. Под ногами у них шелестел иллюстрированный еженедельник, которым было выстлано дно ящика. Я наклонился, понимая, что каждое мое движение может быть для них землетрясением. Я не мог заметить выражения их глаз, потому что они были слишком малы: как темные зернышки. Они откровенно рассказали мне, что у них большие неприятности. Ее мать не хочет дать согласия на их брак. Я понял, что им была нужна моя помощь.
Я только что позавтракал и был в прекрасном настроении. В моем ящике скрывались миры, чувства, проблемы. То, что я увидел именно эту пару, было чистой случайностью. Оказалось, что у них здесь есть близкие и дальние родственники, что живут они в маленьких домиках, тоже расположенных в моем ящике, что там есть даже маленькая улочка, а может быть, что-то большее. Во всяком случае, мой ящик всегда был полон тоски, любви и антипатий, что я обнаружил с большим удивлением. У них были свои дела, а внезапно найденная связь между их жизнью и моими руками, моим голосом, мною доставила мне громадное, никогда еще не испытанное удовольствие. Ведь я неожиданно стал огромной силой, которая, случайно вплетаясь в ход их переживаний, могла на них влиять. Они были так малы, что, в сущности, были для меня просто ничем; я же мог быть для них всем.
Повторяю, я был в превосходном настроении и сразу же занялся их просьбами: я обещал поговорить с матерью золотоволосой малютки. Меня уже заранее радовало то, каким громадным авторитетом буду я для нее. Внимательно всмотревшись в ящик, я заметил там горизонт, о существовании которого в этой маленькой коробке и не подозревал. Я был с ними ласков и дружелюбен. Начинался чудесный августовский день. Я шутил, смеялся и даже подошел к зеркалу, чтобы увидеть свои глаза — серо-зеленые, неприлично большие по сравнению с изяществом их маленьких, похожих на зернышки, глаз. Наконец, деликатно дав им понять, что должен уйти, я отправился в город.
В кафе я встретил кое-кого, кто считал, что в отношении меня лучше заблуждаться. В это время небо заволокли тучи и пошел дождь. Потом, когда я возвращался домой, дождь уже не шел, но на плохо мощенной улице остались лужи. Проезжающий грузовик разбрызгивал жидкую грязь. Я стал к стене, но, увы, мои новые светлые брюки, которые я так берег, оказались забрызганными.
