Антон Чехов - Том 12. Пьесы 1889-1891
Лебедев (машет рукой). Ну, да!.. Зюзюшка скорее треснет, чем даст лошадей. Голубчик ты мой, милый, ведь ты для меня дороже и роднее всех! Из всего старья уцелели я да ты! Люблю в тебе я прежние страдания и молодость погибшую мою… Шутки шутками, а я вот почти плачу. (Целует графа.)
Шабельский. Пусти, пусти! От тебя, как из винного погреба…
Лебедев. Душа моя, ты не можешь себе представить, как мне скучно без моих друзей! Вешаться готов с тоски… (Тихо.) Зюзюшка со своею ссудною кассой разогнала всех порядочных людей, и остались, как видишь, одни только зулусы… эти Дудкины, Будкины… Ну, кушай чай…
Гаврила подносит графу чай.
Зинаида Савишна (озабоченно Гавриле). Ну, как же ты подаешь? Принес бы какого-нибудь варенья… Кружовенного что ли…
Шабельский (хохочет; Иванову). Что, не говорил я тебе? (Лебедеву.) Я с ним пари дорогой держал, что, как приедем, Зюзюшка сейчас же начнет угощать нас кружовенным вареньем…
Зинаида Савишна. Вы, граф, все такой же насмешник… (Садится.)
Лебедев. Двадцать бочек его наварили, так куда же его девать?
Шабельский (садясь около стола). Всё копите, Зюзюшка? Ну, что, уж миллиончик есть, а?
Зинаида Савишна (со вздохом). Да, со стороны поглядеть, так богаче нас и людей нет, а откуда быть деньгам? Один разговор только…
Шабельский. Ну, да, да!.. знаем!.. Знаем, как вы плохо в шашки играете… (Лебедеву.) Паша, скажи по совести: скопили миллион?
Лебедев. Ей-богу, не знаю. Это у Зюзюшки спроси…
Шабельский (Бабакиной). И у жирненького помпончика скоро будет миллиончик! Ей-богу, хорошеет и полнеет не по дням, а по часам! Что значит деньжищ много…
Бабакина. Очень вами благодарна, ваше сиятельство, а только я не люблю насмешек.
Шабельский. Милый мой банк, да разве это насмешки? Это просто вопль души, от избытка чувств глаголят уста… Вас и Зюзюшку я люблю бесконечно… (Весело.) Восторг!.. Упоение!.. Вас обеих не могу видеть равнодушно…
Зинаида Савишна. Вы все такой же, как и были. (Егорушке.) Егорушка, потуши свечи! Зачем им гореть попусту, если не играете?
Егорушка вздрагивает; тушит свечи и садится. (Иванову.)
Николай Алексеевич, как здоровье вашей супруги?
Иванов. Плохо. Сегодня доктор положительно сказал, что у нее чахотка…
Зинаида Савишна. Неужели? Какая жалость!.. (Вздох.) А мы все ее так любим…
Шабельский. Вздор, вздор и вздор!.. Никакой чахотки нет, докторское шарлатанство, фокус. Хочется эскулапу шляться, вот и выдумал чахотку. Благо муж не ревнив. (Иванов делает нетерпеливое движение.) Что касается самой Сарры, то я не верю ни одному ее слову, ни одному движению. В своей жизни я никогда не верил ни докторам, ни адвокатам, ни женщинам. Вздор, вздор, шарлатанство и фокусы!
Лебедев (Шабельскому). Удивительный ты субъект, Матвей!.. Напустил на себя какую-то мизантропию и носится с нею, как дурак с писаною торбой. Человек как человек, а заговоришь, так точно у тебя типун на языке или сплошной катар… Да, ей-богу!..
Шабельский. Что же мне, целоваться с мошенниками и подлецами, что ли?
Лебедев. Где же ты видишь мошенников и подлецов?
Шабельский. Я, конечно, не говорю о присутствующих, но…
Лебедев. Вот тебе и но… Все это напускное.
Шабельский. Напускное… Хорошо, что у тебя никакого мировоззрения нет.
Лебедев. Какое мое мировоззрение? Сижу и каждую минуту околеванца жду. Вот мое мировоззрение. Нам, брат, не время с тобою о мировоззрениях думать. Так-то… (Кричит.) Гаврила!
Шабельский. Ты уж и так нагаврилился… Погляди, как нос насандалил!
Лебедев (пьет). Ничего, душа моя… не венчаться мне ехать.
Зинаида Савишна. Давно уже у нас доктор Львов не был. Совсем забыл.
Саша. Моя антипатия. Ходячая честность. Воды не попросит, папиросы не закурит без того, чтобы не показать своей необыкновенной честности. Ходит или говорит, а у самого на лбу написано: я честный человек! Скучно с ним.
Шабельский. Узкий, прямолинейный лекарь! (Дразнит.) «Дорогу честному труду!» Орет на каждом шагу, как попугай, и думает, что в самом деле второй Добролюбов. Кто не орет, тот подлец. Взгляды удивительные по своей глубине. Если мужик зажиточный и живет по-человечески, то, значит, подлец и кулак. Я хожу в бархатном пиджаке, и одевает меня лакей — я подлец и крепостник. Так честен, так честен, что всего распирает от честности. Места себе не находит. Я даже боюсь его… Ей-ей!.. Того и гляди, что из чувства долга по рылу хватит или подлеца пустит.
Иванов. Он меня ужасно утомил, но все-таки мне симпатичен; в нем много искренности.
Шабельский. Хороша искренность! Подходит вчера ко мне вечером и ни с того ни с сего: «Вы, граф, мне глубоко несимпатичны!» Покорнейше благодарю! И все это не просто, а с тенденцией: и голос дрожит, и глаза горят, и поджилки трясутся… Черт бы побрал эту деревянную искренность! Ну, я противен ему, гадок, это естественно… я и сам сознаю, но к чему говорить это в лицо? Я дрянной человек, но ведь у меня, как бы то ни было, седые волосы… Бездарная, безжалостная честность!
Лебедев. Ну, ну, ну!.. Сам, небось, был молодым и понимаешь.
Шабельский. Да, я был молод и глуп, в свое время разыгрывал Чацкого, обличал мерзавцев и мошенников, но никогда в жизни я воров не называл в лицо ворами и в доме повешенного не говорил о веревке. Я был воспитан. А ваш этот тупой лекарь почувствовал бы себя на высоте своей задачи и на седьмом небе, если бы судьба дала ему случай, во имя принципа и общечеловеческих идеалов, хватить меня публично по рылу и под микитки.
Лебедев. Молодые люди все с норовом. У меня дядя гегелианец был… так тот, бывало, соберет к себе гостей полон дом, выпьет, станет вот этак на стул и начинает: «Вы невежды! Вы мрачная сила! Заря новой жизни!» Та-та, та-та, та-та… Уж он отчитывает-отчитывает…
Саша. А гости что же?
Лебедев. А ничего… Слушают да пьют себе. Раз, впрочем, я его на дуэль вызвал… дядю-то родного. Из-за Бэкона вышло. Помню, сидел я, дай бог память, вот так, как Матвей, а дядя с покойным Герасимом Нилычем стояли вот тут, примерно, где Николаша… Ну-с, Герасим Нилыч и задает, братец ты мой, вопрос…
Входит Боркин.
VТе же и Боркин (одетый франтом, со свертком в руках, подпрыгивая и напевая, входит из правой двери. Гул одобрения).
Вместе: Барышни. Михаил Михайлович!.. Лебедев. Мишель Мишелич! Слыхом-слыхать… Шабельский. Душа общества!
Боркин. А вот и я! (Подбегает к Саше.) Благородная синьорина, беру на себя смелость поздравить вселенную с рождением такого чудного цветка, как вы… Как дань своего восторга, осмеливаюсь преподнести (подает сверток) фейерверки и бенгальские огни собственного изделия. Да прояснят они ночь так же, как вы просветляете потемки темного царства. (Театрально раскланивается.)
Саша. Благодарю вас…
Лебедев (хохочет, Иванову). Отчего ты не прогонишь эту Иуду?
Боркин (Лебедеву). Павлу Кириллычу! (Иванову.) Патрону… (Поет.) Nicolas-voilà, го-ги-го! (Обходит всех.) Почтеннейшей Зинаиде Савишне… Божественной Марфе Егоровне… Древнейшей Авдотье Назаровне… Сиятельнейшему графу…
Шабельский (хохочет). Душа общества… Едва вошел, как атмосфера стала жиже. Вы замечаете?
Боркин. Уф, утомился… Кажется, со всеми здоровался. Ну, что новенького, господа? Нет ли чего-нибудь такого особенного, в нос шибающего? (Живо Зинаиде Савишне.) Ах, послушайте, мамаша… Еду сейчас к вам… (Гавриле.) Дай-ка мне, Гаврюша, чаю, только без кружовенного варенья! (Зинаиде Савишне.) Еду сейчас к вам, а на реке у вас мужики с лозняка кору дерут. Отчего вы лозняк на откуп не отдадите?
Лебедев (Иванову). Отчего ты не прогонишь эту Иуду?
Зинаида Савишна (испуганно). А ведь это правда, мне и на ум не приходило!..
Боркин (делает ручную гимнастику). Не могу без движений… Мамаша, что бы такое особенное выкинуть? Марфа Егоровна, я в ударе… Я экзальтирован! (Поет.) «Я вновь пред тобою…»
Зинаида Савишна. Устройте что-нибудь, а то все соскучились.
